Андре Кастело - Королева Марго

К шестнадцати годам она была чертовски хороша и обворожительно женственна… все это прекрасно видел ее брат Анжу, который и решил сделать Марго своим союзником. Но с какой целью?

Для начала стоит вглядеться в саму эпоху.

Октябрь 1568 года. В этом году Луара увидела и другую королевскую процессию, на сей раз в ней не было ни сундуков с собачками, ни мулов, везущих варенье. И вооружена она была не для рыцарских турниров, а для войны. Под Туром встала на привал армия, готовая в любой момент расчехлить орудия и прийти на помощь жителям Пуатье, осажденного немецкими рейтарами. Осадой Пуатье командовал адмирал Колиньи, вождь кальвинистской партии, соратник принца Конде. Свое боевое крещение в этом походе получил герцог Генрих де Гиз, сын Франсуа, — при виде его стройной фигуры Маргариту охватывало странное волнение… Гиз уже не раз пробивался к осажденному городу, одним своим присутствием укрепляя в его жителях боевой дух. Они возлагали свои надежды только на королевскую армию и герцога Анжуйского, ее главнокомандующего, которому было всего семнадцать лет.

Маргарита восторженно наблюдала за братом. Всякий раз, изложив план военной операции, Генрих Анжуйский с таким артистизмом и блеском исполнял затем собственную роль, что чувство Маргариты к нему граничило с обожанием: «Все его советники восхищались им, — доносится до нас ее голос со страниц «Мемуаров», — тем более что его ослепительная молодость находилась в таком контрасте со взвешенностью его слов, которая больше бы подошла какому-нибудь седобородому старцу или бывалому воину, нежели семнадцатилетнему юноше… А его цветущая красота придавала каждому его поступку столько благородства, что, кажется, соперничала с самой его судьбой».

Герцог Анжуйский праздновал триумф: только что под Жарнаком он разбил протестантское войско принца Конде и теперь поджидал в замке Плесси-ле-Тур новые отряды, необходимые для освобождения Пуатье. В тоже время Генриха мучила тревога. Нет, не судьба Пуатье — зависть короля тревожила его. Победы юного полководца явно задевали Карла IX. И вот однажды утром будущий Генрих III увлек Маргариту — которую он звал Марго — в парк замка Плесси-ле-Тур:

— Сестра, — сказал он, — образование, которое мы с вами получили, не меньше, чем узы родства, обязывает нас любить друг друга. Вы, должно быть, заметили, что из всех ваших братьев я испытывал к вам наибольшую симпатию, а я, в свою очередь, примечал, что естественное чувство подтолкнуло вас отвечать мне тем же. До настоящего времени мы просто жили с этой взаимной симпатией и не помышляли о том, чтобы строить на ней какие бы то ни было расчеты; наш союз не приносил никому из нас никакой выгоды, кроме того удовольствия, которое нам доставляло общение друг с другом.

Маргарита внимательно слушала брата своими хорошенькими ушками и гадала, куда он клонит.

— Это были отношения, которые подходили для детского возраста, — продолжал Генрих, — но сегодня мы уже не можем себе позволить быть детьми. Вы видите, сколь высоким и прекрасным делам призвал меня служить Господь и что именно в духе этого служения воспитывала меня королева, наша добрая матушка. Вы, кого я люблю и обожаю больше всех на свете, должны знать, что все то могущество, которого мне предназначено достигнуть, я никогда не смогу сосредоточить в своих руках без вашего участия. Ваш ум и ваша рассудительность дают мне уверенность в том, что, находясь подле нашей матушки и королевы, вы сделаете все, чтобы все предназначенное мне судьбой осуществилось.

И только после этого он перешел к сути дела.

— Боюсь, как бы мое отсутствие не повредило мне, ведь война и обязанности, которые я несу, вынуждают меня почти постоянно находиться вдали от двора. Тогда как мой брат король почти неразлучно находится при матушке, имея возможность ей льстить и во всем потакать. Боюсь, как бы постепенно там не созрело против меня какое-то недовольство и как бы мой брат король, повзрослев, не предал забвению свою любимую охоту и со свойственной ему отвагой, вдруг проснувшись для великих дел, не лишил меня обязанностей главнокомандующего, чтобы возложить их на себя. Для меня это было бы такой катастрофой и несчастьем, что я предпочел бы подобному унижению самую жестокую смерть.

Маргарита побледнела. Так чего же хочет ее брат? Он не замедлил с признанием:

— Я считаю необходимым, чтобы при матушке королеве находились несколько верных мне людей, которые оказывали бы мне поддержку. У меня нет по существу никого ближе вас, ведь вы в моих глазах мое второе я. Вы умны, рассудительны и преданны.

Так вот оно что! Маргарита должна безотлучно находиться при королеве: и утром, когда она поднимается с постели, и вечером, при отходе ко сну, — а днем навещать матушку в ее рабочем кабинете.

— Это выработает у нее привычку к общению с вами, — продолжал Генрих, — тем более что и я со своей стороны постараюсь убедить ее в том, что при ваших способностях это принесет ей много пользы и скрасит ее дни. Я попрошу ее больше не обходиться с вами как с ребенком. Пока меня нет, она может рассчитывать на вас, как на меня. Отвыкните робеть, разговаривайте уверенно, как вы разговариваете со мной. Вы будете стократ вознаграждены ее любовью. Вы сделаете очень много для себя и для меня. Один только Бог может больше сделать для меня.

Для юной Маргариты это были совершенно новые речи. До сего часа она не помышляла ни о чем, кроме танцев, любезничаний, сочинений «стансов», ухода за своим телом и охоты. Даже туалеты, которые могли бы сделать ее еще краше, не увлекали ее, ибо красотой ее одарила сама природа. Короче, пока еще у Маргариты не было никаких амбиций, так, по крайней мере, она думала. Она «выросла при королеве в атмосфере такой скованности», что не только сама не осмеливалась заговорить с ней, а «холодела» от страха, когда Екатерина обращалась к ней, опасаясь, не допустила ли какую-нибудь оплошность, которая могла разгневать мать.

Разговор, который только что состоялся у нее с братом, преобразил Маргариту: «Я в собственных глазах стала значить несколько больше, чем до сих пор, — признавалась она, — причем настолько больше, что у меня даже проснулась уверенность в себе».

— Брат, — ответила она Генриху, — если Господь даст мне отвагу и дар говорить с королевой, нашей матушкой, — а я приложу все усилия, чтобы исполнить ваше желание, — то не сомневайтесь, я буду вам полезна.

Она приободрилась:

— Ваше счастье я предпочту всем радостям мира. Вы вправе рассчитывать на меня, ибо никто в мире не почитает и не любит вас так сильно, как я. Я буду около матери тем, кем вы сами были бы около нее. Я буду там исключительно ради вас.