Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Ютиться в квартирке на Литейном такой большой семье было просто невозможно: отцу для его чертежей и книг требовался отдельный стол, а хорошо бы и кабинет, сыновьям для предстоящей учебы нужна была еще одна комната. А еще требовались детская для Эмиля и нянечки, будуар для матери и какая-никакая гостиная. Словом, пресловутый «квартирный вопрос» обострился до невозможности, и Нобель-старший решил перебраться в одноэтажный деревянный дом на набережной Большой Невки (дом 18 площадью 120 квадратных метров) и этим прицельным выстрелом убил сразу всех зайцев. Он расширил жилую площадь до комфортных условий для каждого члена семьи и главное, приобрел собственные «механические мастерские» поближе к цехам, где смог быстрее и лучше выполнять получаемые заказы.
При этом Эммануил, сам толком нигде не учившийся, убедил себя, что его от природы одаренным детям ходить в школу, пусть даже самую престижную, вовсе не обязательно. Он считал, что необходимые знания по всем предметам, включая иностранные языки, дети вполне могут получить дома. Причем не по усредненной щкольной программе, растянутой на восемь – десять лет, а каждый в своем индивидуальном темпе. Собственно, другого варианта Нобель-старший предложить сыновьям и не мог – как отмечает Бенгт Янгфельдт, в то время «заграничные ученики не имели права посещать российские школы или поступать в российские университеты. Иностранным учителям также не было дозволено преподавать в стране без специального разрешения. Россия Николая I отличалась клаустрофобическим национализмом, и к иностранным влияниям относились с большим подозрением, опасаясь идеологического заражения»[26].
С поиском преподавателя истории и языка дело было решено быстрее всего. Нобелю посоветовали нанять русскоговорящего шведа, магистра философии и преподавателя кадетского училища по имени Ларс Сантессон. Этот азартный, остроумный интеллектуал и рассказчик заинтересовал Роберта, Людвига и Альфреда (особенно последнего) вопросами мировой философии и литературы. А заодно научил критически воспринимать информацию, ухватывать суть в законодательных положениях, официальных уставах и документах, так как по своему первому образованию являлся профессиональным юристом.
Любопытно, что мальчики, несмотря на разницу в возрасте, учились вместе – так сказать, по одним конспектам. Из чего прямо следует, что младшему болезненному Альфреду после каждого приступа мигрени приходилось читать больше книг и справочников, чтобы нагнать братьев.
К десяти годам у Альфреда пробуждается интерес к философии. Он читает Платона и Аристотеля, делает из них выписки, переводит сочинения Вольтера с французского на шведский, а потом опять на французский. Уже тогда он выработал правило, которому следовал до преклонных лет – расширять словарный запас путем заучивания целых страниц немецких, русских, французских словарей. Свою физическую слабость и быстрое переутомление он компенсировал высоким интеллектуальным напряжением и поразительной работоспособностью.
Периоды очередной простуды, бессонницы, несварения или головокружения он проводил с книгой в руках или просто лежал, закрыв глаза, наедине с мрачными мыслями, чувствуя себя несчастным отшельником и никого не желая видеть. Думается, еще тогда в его голове прокручивались вопросы о смысле человеческой жизни и смерти, о своем предназначения. Складывается впечатление, что уже в годы юношеского созревания он успел подумать обо всем на свете. Успел наплакаться и настрадаться, полюбить и разлюбить жизнь, разочароваться и снова воспрянуть духом, переболеть всем на свете – от ангины до депрессии и обрести новые силы, чувствуя себя счастливым. Даже замахнуться на грандиозные мечтания – сделать себя и мир вокруг себя здоровее и лучше.
Тем не менее его единственную автобиографическую поэму, написанную в 18 лет, наполняют печальные, даже трагические интонации. Вот отрывок из нее:
И вот я снова маленький мальчик.
Слабость по-прежнему делает его
чужаком в том мире, где он живет.
Когда его друзья играют, он —
лишь задумчивый зритель;
лишенный удовольствий своего возраста,
его разум пускает ростки того,
что будет потом.
Воображение парит
в высотах, которые только доступны мысли;
тогда был неизвестен способ
остановить его полет
или хотя бы нащупать границы
упоительных мечтаний.
Прошлое, настоящее, отягощенные
ощущением, что ты несчастен,
казалось, были только трамплином,
первым шагом к будущему счастью[27].
Не имея сил и желания подолгу гулять на ветреных набережных Санкт-Петербурга, он волей-неволей привыкал к затворничеству в четырех стенах и учился смиряться с одиночеством, которое постепенно станет его уделом. «С младых ногтей» в нем развивается невысказанность и сдержанность, переходящая в замкнутость – черта характера, которую он сохранит уже до смерти.
Но в одном Альфред не знал себе равных – в любознательности, самообразовании, интеллектуальной работе. Справочники, книги, цифры и формулы заменят ему людей, друзей, женщин; вытеснят все остальные интересы. Да что там интересы – вытеснят счастье быть отцом, любящим мужем, счастливым дедушкой – все, что не купить ни за какие деньги, даже будучи очень богатым.
На протяжении жизни, несмотря на переезды из страны в страну, на его столе и в дорожном скарбе всегда находили себе место не только пузырьки с лекарствами и справочники по химическим веществам, но и романы Бальзака, Золя, Гюго и Флобера. Уже став мировой знаменитостью, он держал под рукой томики поэм Лермонтова и басен Крылова; постигал русский дух через сочинения Достоевского, Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. Иван Сергеевич Тургенев и вовсе был его любимым писателем. Как справедливо пишет один из первых российских нобелеведов Людмила Арская, «историю его жизни, духовный поиск, который привел к выраженному в завещании призыву к миру, гуманности, уважению к знанию, думается, нельзя понять до конца, не проникнув во все, что связывало его прямо и через цепочку семейных контактов с миром русской науки, литературы, изобразительного искусства, с общественной мыслью России»[28].
Но это все будет потом. Пока же его литературный интерес, помимо философии и французских романов, он направляет к классикам английской поэзии – в меньшей степени к Байрону, его «Паломничеству Чайльд Гарольда», и всем сердцем без остатка к Шелли. Он перенимает отношение этого поэта к жизни, к любви и смерти, принимает его фанатичный атеизм, открытый протест против конформизма, его экстравагантный идеализм и пацифизм, противопоставление реального и идеального миров. Уже в преклонном возрасте, размышляя о проблемах мира, он будет неоднократно обращаться к поэме Шелли «Монблан» и философской эпопее «Восстание ислама».
Историк Орландо де Руддер предполагал, что «близость и даже слитность рождения и смерти станет для Нобеля навязчивой идеей.
