Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Копыльская баня была собственностью еврейской общины, получавшей от банщика арендную плату в размере десяти польских злотых (1 руб. 50 коп.), которые шли на уплату жалованья раввину. Это было старое-престарое, почерневшее и согнувшееся здание, которое, несмотря на множество приставленных к нему в разные времена подпор, ежеминутно грозило рухнуть; тем не менее оно, как бы сознавая важность своего назначения, продержалось в этом положении за все двадцатилетнее мое пребывание в Копыле, а может быть, держится и до сих пор. Как все копыльские общинные здания, баня кроме главного своего назначения служила и побочным, ничего общего с нею не имеющим целям. Во-первых, она во все дни, кроме пятницы и субботы, была свечным заводом, в котором Пиньке-банщик — мастер на все руки — изготовлял дешевые свечи, а во-вторых — при ней был Hekdesch, или приют для бедных старцев и калек, который, в свою очередь, служил также местом ночлега для проходивших через город иногородних попрошаек-нищих. Плата за пользование банею была раз навсегда установлена: по два польских гроша с лица — плата довольно высокая, но копыльцы для святости субботы ничего не жалели, и как только раздавался глас шульклепера: «Iiden, in Bod arein!» — все бросали свои будничные занятия и массами пускались вниз по уступу горы по направлению к бане; тем более, что оставаться дома в это время было незачем да и небезопасно. Копыльские хозяйки в пятницу мужьям и сыновьям есть не давали, во-первых, чтобы у них был надлежащий аппетит к вечерней субботней трапезе, а во-вторых и главным образом потому, что им некогда было: с четверга они с дочерьми уже трудились, не спали всю ночь, не покладая рук работали, опасаясь не закончить всех приготовлений до заката солнца; нервы их поэтому достигали высшей степени напряженности, так что мужской пол считал разумным держаться от них подальше и, если возможно, вовсе не попадаться им на глаза. И самым лучшим убежищем от них была баня. Неудивительно поэтому, что копыльцы старались использовать баню вовсю, — сиживали в ней до вечера, умывались, парились, хлестали себя вениками и в антрактах рассаживались по скамьям — знатные впереди, а простой люд позади, как в синагоге, беседовали о новостях дня, о политике, шутили, острили. Мой дядя р. Лейзерке, о котором речь была выше, обыкновенно по окончании мытья удалялся в отделение фельдшера, который, обрив ему голову, ставил ему резные банки на голову и спину. Дело в том, что р. Лейзерке, хотя был сух, как щепка, и бледен, как полотно, считал причиною всех своих болезней (он их насчитывал до семи) свою кровь и при каждом припадке какой-либо их своих болезней прибегал к кровопусканию; но кроме этих экстренных больших кровопусканий он в видах предупреждения и пресечения этих припадков аккуратно два раза в месяц совершал над собою малое кровопускание посредством банок. Так поступали и прочие порядочные копыльцы, и в бане ручьями лилась не только вода, но и кровь.
Говоря о бане, было бы грешно не сказать несколько слов и о банщике Пиньке, тем более что он был человек замечательный и разносторонний. Он соединял в своей особе кроме должностей банщика и управляющего свечным заводом также и две другие уже совершенно противоположные по своему характеру должности: погребальщика и бадхона{4}. Как он исполнял должность погребальщика, не знаю; должно быть, хорошо, так как не слышно было, чтобы кто-либо из погребенных им встал из гроба, но бадхоном он был на редкость искусным. Прежде чем вести новобрачных под балдахин, он им читал мораль и, указывая на важное значение предстоящего события в их жизни, увещевал их не слишком предаваться радости, ибо все в жизни преходяще; если же новобрачные были сироты, то он не забывал напомнить им о покойниках в доказательство того, что человек подобен цветку полевому, сегодня он растет, цветет, а завтра — смотри, он уже завял. Все это говорилось с должным чувством и благозвучными рифмами, так что не только новобрачные, но и посторонние заливались слезами. Зато по возвращении из-под балдахина, когда новобрачные и почетные гости усаживались за уставленный яствами и напитками стол, Пиньке из проповедника-моралиста превращался в барда, шута и фокусника. На его обязанности лежало теперь веселить и забавлять публику, и он, выпивая одну рюмку за другою (выпивка полагалась ему и как банщику, и как погребальщику, и как бадхону) и приходя от этого все больше и больше в экстаз, то распевал под аккомпанемент музыки народные песни, то рассказывал веселые сказки, анекдоты, шутки, произносил эпиграммы, каламбуры, иногда очень колкие и направленные против присутствующих тут же «шелковых людей», богачей и святош, и все это экспромтом и непременно рифмами; пускал в ход также и чревовещательство, глотание горящих лент и т. п. Он умел также изображать собою Януса и, разделив лицо своею рукою на две половины, одною половиною смеялся, а другою плакал, олицетворяя таким образом свои две должности — погребальщика и бадхона. Да, чудный был человек Пиньке, Царство ему небесное!
VII. Гости
Некоторое разнообразие вносили в тихую копыльскую жизнь приезжие, из коих первое место занимали машды (проповедники). Раввины были главным образом судьями и сведущими в законе людьми; красноречия от них не требовалось, и произнесение проповедей духовно-нравственного содержания не было для них обязательным. Этот пробел пополняли странствующие проповедники. Большею частью это были посредственности, не имевшие ничего собственного за душою, пережевывавшие старую жвачку, комментировавшие с натяжками Священное Писание, стараясь удивлять слушателей своим остроумием, вместо того чтобы их поучать; но случались между ними, хотя и редко, и настоящие ораторы, умевшие увлекать слушателей красотою формы своих речей, теплотою чувства, а иногда и новизною идей. Одним из выдающихся в то время проповедников был минский магид р. Исроэль. В проповеди, произнесенной им раз в копыльской синагоге, цитируя слова молитвы: «Ты един и имя Твое едино, и кто, как народ Твой, Израиль, народ единый на земле?» — он объяснил единство народа израильского в смысле лишь чистоты и единства расы, а не в смысле религиозном. Обозревая еврейскую литературу и приводя соответствующие цитаты, он доказал, что такого религиозного единства у нас не существовало: религия Авраама, говорил он, совершенно не похожа на религию Моисея, религия Моисея
