Слабак - Джонатан Уэллс
– Ты не обязан всё это делать, Джон. Думаю, столь нелепая идея могла прийти в голову только твоему отцу, – раздражённо бросила она, пока мы шли. – Я не позволю ему давить на тебя.
“Hello darkness, my old friend”, – крутилось у меня в голове, пока поезд мчался вдоль реки Гудзон, а свет мигал сквозь деревья и грязное окно.
HGH – это уже слишком! Меня начал злить тот образец маскулинности, что пытался навязать мне отец. Дела с молочными коктейлями и упражнениями и так выглядели плохо, но делать самому себе уколы – уже просто немыслимо!
На станции Оссининг мы взяли такси до дома. Когда въехали в ворота, я заметил несколько машин, припаркованных в конце подъездной дорожки рядом с бывшей сторожкой, которую мой отец сдавал в аренду доктору Скелтону, декану колледжа Брайарклифф, и его жене.
Брайарклифф, расположенный в нескольких минутах езды на машине, был женским колледжем, и декан Скелтон, как я вспомнил, два раза в год устраивал чаепития для выпускников на своей лужайке.
Когда такси высадило нас на подъездной дорожке, я заскочил в дом, вбежал по лестнице и, перескакивая через две ступеньки, ворвался в нашу спальню, где Тим лежал на своей кровати.
– Скелтон устраивает чаепитие. Идём!
Вскоре мы уже топтали посыпанный гравием двор, чтобы спуститься по каменным ступеням между живыми изгородями по обе стороны – мимо юкки и других экзотических кустарников, которые мама разбросала по участку. Потрогав на удачу львиную голову из белого камня, охранявшую розовый сад, мы легли на живот и по-пластунски поползли по траве. Когда добрались до живой изгороди, отделявшей наш сад от сада Дина Скелтона, то спрятались под ней со знанием дела.
Мы уже слышали голоса девушек, доносящиеся с лужайки. Казалось, мы наткнулись на стаю лебедей, таинственным образом приземлившихся на нашем участке. Все они сидели одинаково, в прозрачных чулках, плотно сомкнув ноги и поджав их под себя. Они пили чай, оттопырив мизинцы, а свободной рукой жестикулировали, как будто участвовали в чинном балете. На них были костюмы и жемчуга, а губы – в ярко-красной помаде, немного пачкавшей их зубы. Мы подкрались как можно ближе, призвав на помощь всю нашу юношескую хитрость. И находились так близко, что чувствовали запах их духов и могли бы дотянуться и прикоснуться к ним, если бы осмелились. Будучи совершенно очарованными, мы наблюдали за девушками, едва не забыв о необходимости дышать.
Захотелось приблизиться к одной из них – к любой, чтобы положить голову на её светло-коричневую юбку или прижиматься затылком к бюстгальтеру на косточках до тех пор, пока не почувствую очертания её груди, когда она наклонится надо мной. И чтобы почувствовать на себе влажное девичье дыхание, улавливая время от времени её запах. Она бы положила свои лёгкие голые руки мне на грудь и говорила бы всё, что пришло бы на ум. А я бы ёрзал, притворяясь, что ищу наиболее удобное положение, пока не потёрся бы о каждую часть её тела, до какой бы только смог дотянуться.
Потом ближайшая к нам девушка заметила нас и толкнула локтем девушку, сидящую рядом.
– Смотри-ка, у нас завелись маленькие друзья-щеночки, – несколько картинно удивилась она. – Но вы же не невидимки, знаете ли. Вы, внизу, мы вас видим!
Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. Быть пойманным и так уже плохо. Но когда тебя называют щенком – это куда хуже. Мне было почти тринадцать. Разве я не мог считаться почти мужчиной?
– Почему бы вам не выйти и не поговорить с нами. Приятно побыть с мальчиками, пусть даже и маленькими. Сколько вам лет? – спросила девушка. – Дайте угадаю. Тебе, наверное, одиннадцать. Ты такой симпатичный. А это твой младший брат или старший?
– Младший, – ответил я.
– Сколько ему? Десять?
– Мы оба намного старше, чем ты думаешь, – отозвался я высокомерно.
– Хочешь, возьмём их домой, пусть живут в наших комнатах? – предложила она подруге и ладошкой распушила свои тяжёлые белокурые локоны.
– Мы бы принесли им маленькие блюдца с молоком и кормили бы по вечерам. Они такие очаровательные. Я возьму старшего, хорошо?
Мы с Тимом застыли на своих местах под ветвями живой изгороди, не зная, стоит ли нам двинуться вперёд или назад, пока они не унизили нас ещё больше.
– Вы, мальчики, стесняетесь? Идите и поговорите с нами. Это ваш дом? – спросила она, указывая на холм. Мы кивнули. – А разве вы должны быть сейчас здесь и шпионить за студентками? Ваши родители знают, что вы здесь?
Мы отрицательно помотали головами.
Я посмотрел на Тима, как бы говоря: «Давай-ка убираться отсюда, пока всё не стало ещё хуже». Затем мы отползли от живой изгороди и понеслись галопом. Мы пронеслись через розовый сад и вверх по каменным ступеням.
Через несколько секунд мы уже поднимались по главной лестнице дома. А когда оказались в безопасном пространстве нашей комнаты, я захлопнул дверь, будто хотел отгородиться от полчищ девчонок, преследовавших нас, чтобы разорвать на куски.
Чтобы успокоить себя и брата, я поставил пластинку Саймона и Гарфанкела. Строки “I am a rock… and a rock feels no pain”[9] стали нашей единственной надеждой в тот момент. Кроме унижения, я чувствовал, что к Тиму проявили несправедливость: ведь для своего возраста он выглядел крупнее меня. Он – не то что я: он был борцом и сильным. У него более крепкое тело, и он всегда весил на десять фунтов больше, чем я.
В тот вечер за ужином папа сообщил, что разговаривал с доктором Энслером после приёма. Энслер считал, что я стану отличным кандидатом на терапию HGH.
– Это дорого, но для чего нужны деньги, если мы не можем сберечь своё здоровье и здоровье наших детей? – громко заявил он. Я ёрзал, ковыряя соломенную подстилку на стуле.
– Ты готов ввязаться в это, Джон? Мы здесь в одной лодке!
Я посмотрел сначала на еду, оставшуюся на тарелке, затем на сестру и братьев и, наконец, в окно, пытаясь понять, куда лучше направить взгляд. Но не мог вымолвить ни слова. Даже открыл рот, чтобы сказать, что не могу этого сделать, но не проронил ни звука. Всё более неловкая тишина заполняла комнату.
– Ну, что не так? Если считаешь, что не сможешь сам себе ставить уколы, то, может быть, Марианита смогла бы их тебе ставить? Она когда-то работала медсестрой в Эквадоре, ты знал?
– Правда? – спросил я, глядя на родителей. Мама оставалась невозмутима, не
