Вячеслав Кондратьев - Искупить кровью
- Это ты-то не дорос? С высшим образованием... покачал он головой.
- Не подкован я политически. Понимаешь?
- Шутишь?
- Шучу. Ты брось меня допрашивать, политрук. Каждый у нас волен и вступать в партию и не вступать. Добровольное же это дело?
- Конечно, добровольное. Вот сейчас и вступай. Рекомендацию тебе дам.
- Не заслужил еще, - так же с улыбкой ответил ротный. - Мало еще воюю. Вот возьмем мы с тобой еще пяток занятых немцами деревень, тогда можно и подумать.
- Ну, ежели ты из скромности, то понимаю. Партия - дело серьезное, разумеется. На всю жизнь надо себя ей отдать. Ну, я напомню тебе на пятой деревне.
- Напомни, напомни... Если доживем до пятой-то...
Политрук выяснил, что хотел, и теперь определил свое отношение к ротному: мужик честный, верить можно, ну, а происхождение - черт с ним. Удовлетворен он был и тем, что свой партийный долг выполнил, да и просьбу особиста тоже пощупать ротного, определить, каков он человек, инженер этот. Надо сказать, что в разговоре пришлось ему покривить душой, когда сказал, что не понимал и не понимает того, что творилось в 37-м и 38-м. Нет, сомнений у него тогда никаких не было, верил он и Сталину, и партии, и все, что делалось в те годы, принимал безоговорочно, а как же иначе, когда партия сделала из него человека и, дала ему все. Кем бы он был без нее, без революции? Батрачил бы на какого-нибудь кулака, а сейчас он человек государственный, партийный и дана ему власть людьми командовать. И поучать, и за идейно-моральный облик их отвечать.
Когда совсем стемнело, ротный стал звонить помкомбату насчет пополнения и сорокапяток, тот поначалу пообещал, а через некоторое время позвонил сам и сказал, что обстановка изменилась и сделать это невозможно.
- Вы знаете, сколько у нас народа?
- Знаю, знаю... Продержишься, тем более, говорят, немцы ночью не воюют. Может, к рассвету пришлю тебе обещанное.
- Мало ли что говорят, а вдруг пойдут?
- Ты бди, ротный. Сам не спи и людям не давай.
- Люди измучены донельзя. К тому же голодны.
- Нам тоже жрать не принесли. Терпи, дорогой. Терпи. Все, - закончил разговор помкомбата.
Ротный удрученный отошел от телефона... Позвав Карцева, он приказал разыскать Сысоева...
Серый и на формировании, и на марше не сблизился ни с кем, хотя в отношениях с бойцами был дружественен, от разговоров не уклонялся, короче, старался не выделяться, хотя в глубине души презирал это стадо, безропотно шедшее на убой за какую-то там советскую власть, которая никому ничего не дала и ничего хорошего для людей не сделала. Он жил вне общества с юности, а детство его было безрадостным и голодным. Отец сгинул в Соловках, был он вором "в законе" с еще дореволюционным стажем. В последний раз появился в Лаврах в году двадцать седьмом, пробыл недели две, пил сам, поил дружков, в доме было море разливанное - и еды всякой вдоволь, и приодел жену с сыном. Взяли его не дома, а где-то на малине, писем он не писал, и только в 34-м зашел к ним отцов однолагерник, либо освобожденный, либо находящийся в бегах, и сообщил матери, что отец приказал долго жить, что убили его охранники при побеге...
Но все же, несмотря на легкое презрение к однополчанам, Серый чувствовал себя тут среди своих. Напоминала чем-то армия лагерь - такая же масса людей, сосредоточенных в одном месте, такая же несвобода, такие же начальники, которым надо беспрекословно подчиняться, ну, а вместо лесоповала работа, не такая, может, тяжелая, но зато смертная, где выжить труднее, чем в лагере. Потому побег отсюда был для него тем же, чем и побег из лагеря делом достойным, необходимым... И так же, как и при побеге из лагеря, он не ощущал вины перед оставшимися, так и сейчас у него никаких чувств не вызывало то, что он уйдет, а эти останутся тут на погибель. "Ты подохнешь сегодня, а я завтра" - закон лагеря, закон тайги, который вошел ему в плоть и кровь...
Когда сержант Сысоев стал отбирать бойцов в старые немецкие окопы, чтоб организовать оборону тыла деревни. Серый обрадовался, что сержант назначил и его туда, - не нужно будет ему пробираться через всю деревню, удача сама в руки идет. Главное, с передовой выбраться, а в тылах да с такой ксивой он не пропадет...
В то же самое время в штабной избе зазвонил телефон и спросил помкомбата, когда от них особист ушел, беспокоятся, дескать, в штабе, не случилось ли что?
- Случилось, - ответил ротный. Убило его на обратном пути. Только недавно мне об этом сообщили.
- Вот черт возьми! Предупреждал его - не ходи, ан нет, полез из-за этого говна - листовок. И надо же угодить было в наш батальон. Давай, выделяй людей, пусть притащат тело.
- Сейчас не дам, какие у меня люди! Четырех надо, а у меня каждый на счету. Доложите в штаб, пусть своих пришлют.
- Они пришлют... Ну, бывай, и зубами держись за деревню-то.
Политрук прислушивался к разговору, а по окончании его занервничал, заходил по комнате.
- Затаскают нас с тобой, ротный... Кабы не документы... Может, на немцев свалить? А? Что они забрали? Думай! Вдруг за телом придут, что скажем?
- Не придут, не бойся, успокоил его ротный. Выкинь это, нам бы ночь продержаться.
- Не выходит выкинуть-то... И мне, и тебе достанется. И Журкин этот хренов пропал. И связной особиста. Куда подевались?..
И тут, легок на помине, в избу вошел бледный и взмученный Журкин, трясущийся то ли от того, что замерз, то ли от нервов. Вошел, встал, щурясь от света...
- Рассказывай! - бросился к нему политрук. - Где болтался, куда связной особиста делся?
- Убило старшего лейтенанта...
- Мы это знаем. Что дальше было?
- Как полоснуло нас очередью, упали мы все вместе. Вначале лежали, замерши, потом, когда немцы перестали стрелять, увидели - убит старший лейтенант...
- Документы, пистолет не взяли? - перебил его политрук.
- Не-е... В рост мы уже побоялись, ползком до оврага... Связной раненый в тыл пошел. Я его проводил немного, а потом стал темноты дожидаться... Вот и пришел... Закурить не даст кто-нибудь?
Карцев сунул ему в рот сигарету, прижег.
- Садитесь, Журкин, - сказал ротный.
- А вы не видали, к телу особиста никто не подходил?
- Не смотрел я на него, я в овраге ховался.
- Но, может, связной документы и оружие взял? Вспомни! - напирал политрук.
- Не до того нам было, мы повернуться боялись, куда там по карманам шарить... Засекли бы нас фрицы.
- Почему же связной не доложил о гибели особиста? - подумал вслух политрук.
- У него боли сильные начались. Небось, сразу в санвзвод, а оттуда и в тыл потопал. Кому охота раненному на передке торчать? Ждать, чтоб добило? Да и слабый он очень стал, крови-то много потерял, - объяснил Журкин для себя очевидное.
Вопросов больше политрук не задавал. Через некоторое время Журкин попросил начальство разрешить ему посидеть еще недолго в избе, чтоб согреться, а уж потом он в роту пойдет. Ротный разрешил, конечно, а Журкин тут же, сидя на табурете, и заснул...
