Орест Кипренский. Дитя Киприды - Вера Исааковна Чайковская
Орест запомнил ужасные картины, которые нарисовал его друг в «Послании к Дашкову»: «море зла», «неба гибельные кары», «толпы богачей, бежавших в рубищах издранных»…
Костя ему рассказывал и о Василии Львовиче Пушкине, который бегал в Нижнем Новгороде по морозу в одном сюртучке – все у него в Москве сгорело!
Да, хлебнул-таки Костя горя. Но какой живчик! Не успел вернуться в Петербург, как снова ушел на войну – бить француза. Служил адъютантом у генерала Раевского, брал Париж, кутил с победителями, восторгался французскими женщинами, обворожительными и весьма доступными…
(Интересно, что в 1822 году, находясь в Париже, Орест Кипренский напишет о нем скульптору Самуилу Гальбергу без всякого восторга: «В Париже очень весело жить тем, кои совсем не разумеют Изящных Художеств, а только любят девок, поваров и театры…» Правда, судя по восторженной характеристике молоденькой актрисы Леонтины («удивительное дитя»), он тоже исправно посещает «комедийцы с музычкою»[70].) Константин Батюшков после военных лишений воспринял Париж и его развлечения с бóльшим энтузиазмом.
Этот неутомимый «странствователь» из Франции едет в Лондон, потом в Стокгольм и через Финляндию возвращается в Петербург. В его стихотворении на «античный» сюжет «Странствователь и Домосед» (1815) есть неожиданный «лирический» кусок, описывающий Костино возвращение в дом семейства Олениных на Фонтанке, который заменял ему родной:
Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,Когда волненьями судьбины,В отчизну брошенной из дальних стран чужбины,Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц,Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц,Для сердца моего единственных на свете![71]Орест знал Костину тайну. Самым «милым лицом» для вернувшегося с войны Кости в доме Олениных на Фонтанке была их воспитанница – Анна Фурман. Этот приезд должен был все решить в их запутанных отношениях.
И вот уже не на Фонтанке, а на оленинской даче в Приютине Орест усадил Костю для портретирования. Он был одет в старый штаб-капитанский мундирчик, по-домашнему распахнутый на груди, – курчавый, живой, веселый, молодой. Превосходнейший поэт! Орест выучивал с голоса его звучные стихи. Они его потрясали. Он любовно и придирчиво вглядывался в лицо своего друга. Это был один из главных его «двойников». С Костиной жизнью он сверял свою, с Костиной поэзией – собственную живопись. Да ведь и Костя то и дело публично его «окликал».
Вот, к примеру, в стихах о Приютине. Орест пытался напевать эти стихи под гитару, то понижая, то возвышая непослушный голос (впоследствии Самуилу Гальбергу его пение решительно не нравилось!).
…Мечтает там КрыловПод тению березыО басенных зверяхИ рвет парнасски розыВ приютинских лесах.И Гнедич там мечтаетО греческих богах,Меж тем как замечаетКипренский лица ихИ кистию чудесной,С беспечностью прелестной,Вандиков ученик,В один крылатый мигОн пишет их портреты…Две последние строчки Оресту особенно нравились, и он их обычно почти выкрикивал:
Которые от ЛетыСпасли бы образцов…[72]А в своей милой статейке об Академии художеств, опубликованной в «Сыне Отечества» в 1814 году, Костя так прямо и назвал Ореста «любимым живописцем нашей публики». Может, так оно и было, да ведь надобно же вслух произнесть! Но Костя, Костя не подвел, и как раз в тот момент, когда Италия опять от Ореста отдалялась. Императрица Елизавета Алексеевна, пообещавшая ему пенсион, сама надолго уехала в Европу…
Но чем они похожи, помимо курчавости и невысокого роста? Смазливостью? Творческим даром?
Нет, глубже, горячее, больнее!
Их роднит какая-то странная, вполне знакомая всем «героям времени» раздвоенность. Орест ощущал в себе то «Петрушку-меланхолика», то восторженного крестьянского мальчишку. Он был то царское дитя, то недотепа из провинции.
А Костя? Тот тоже где-то писал о себе, что «сегодня он беспечен, ветрен, как дитя», а «завтра – ударился в мысли… и стал мрачнее инока…»[73].
Орест рисовал вернувшегося с войны Костю веселым, приветливым, легким. Таким он сам мечтал быть! Но помнил о Косте и другое… Однажды Николай Гнедич рассказывал за чаем в Приютине о Батюшкове. Чай Оресту, Крылову и Гнедичу разносила воспитанница Олениных, хорошенькая Аннета Фурман. И Гнедич скользил по ней своим единственным, но очень зорким глазом. Уж не для нее ли и рассказывал? Орест догадывался, что Гнедич в нее влюблен.
Некогда Гнедич получил от Батюшкова презабавное письмецо, посланное из его вологодского именьица Хантонова. Костя там сильно захворал лихорадкой – обычной своей хворобой. Пришедший лекарь посоветовал ему для выздоровления «жить веселее». И вот Костя просил Гнедича, если это лекарство есть в петербургской аптеке, купить его на рубль и прислать. Они все тогда, кроме Аннеты, рассмеялись шутливому рассказу. Она только поморщилась. Видно было, что рассказ поразил ее неприятно. Орест подсмотрел все изменения на ее милом лице.
Да, вот еще что роднит… Им обоим – и Косте, и Оресту – ничего не надо, кроме любви. Не нужны ни деньги, ни чины, ни награды. Ни слава даже.
Оресту казалось, что Костя в 1813 году пошел снова на войну исключительно из-за Фурман, чтобы она его ждала и кинулась на шею при его возвращении. И Костя из вечного «странствователя» сделается наконец счастливым «домоседом». А вдруг и с ним, Орестом Кипренским, это когда-нибудь случится?
Он рисовал курчавую голову поэта, его большие выразительные глаза, спокойно положенную на кресло руку… И вспоминал, как тот, почти рыдая, читал ему написанную уже после возвращения элегию. Орест ее всю запомнил:
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,И муза пламенник небесный потушила…Орест с ужасом подумал, что, если бы погас его собственный живописный дар, он бы не выжил. Но почему он погас у Кости? Орест стал вспоминать строчки об Аннете Фурман:
В твоем присутствии страдания и мукиЯ сердцем новые познал.Они ужаснее разлуки,Всего ужаснее!Я видел, я читал в твоем молчании,В прерывном разговоре,В твоем унылом взоре,В сей тайной горести потупленных очей,В улыбке и в самой веселости твоейСледы сердечного терзанья…Значит, Костя при встрече понял, что его не любят? Да верно ли это?
Орест, рисуя Костю, мгновенно для себя решил, что напишет и Аннету Фурман. Он был в нее почти влюблен, ведь Костя – его «двойник»! Он перенес на нее все свои неосуществленные мечты о любви. Он мысленно окружал ее дымкой обожания. Она, конечно, не сможет заплатить за свой портрет. Бедная воспитанница, Золушка, почти приживалка. Из какого-то «темного» саксонского рода. Воспитывалась бабкой, потому что мать умерла, а отец женился. Елизавета Марковна была дружна с бабкой. И когда бабка внезапно умерла, девочку взяли к себе Оленины. И вот – ни денег, ни перспектив. И поговаривают, что живущий в Дерпте отец хочет ее вызвать, чтобы она воспитывала его новых детей…
А тут, в Приютине, все ею любовались. Даже одноглазый Гнедич. Даже немолодой Крылов, уж на что грубоват и неопрятен!.. Орест чутким сердцем ощущал и те скрытые горести жизни воспитанницы, о которых так точно
