Валентин Левицкий - На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

На следующий день я с отрядом вернулся в свой полк. По доходившим до нас сведениям, курды больше не беспокоили стрелков.

Я пользовался всевозможными случаями, чтобы на время удалиться из бивуака, где дышать с каждым днем становилось тяжелее от увеличивавшейся удушливой атмосферы. Любимой отлучкой были мои поездки на покос, на высоты Кашиш-Дага.

Там я забывал все муки и волнения исстрадавшейся души. Я там дышал чистым горным воздухом, а не смрадом разлагающегося трупа. Там мои пулеметчики снимали с себя фальшивые маски и становились прежними хорошими русскими людьми. Они не спорили ни со мной, ни между собой, кому встать на работу, а кому отдыхать. Они обсуждали солдатские вопросы просто, разумно, не нуждаясь в этом случае ни в каких заседаниях, прениях, резолюциях и т. п. Они вовсе не испытывали над собой буржуазного гнета. Наоборот, с этим представителем старорежимного строя они делили и кров, и пищу, и часы досуга. Они пели песни косарей, песни широких и привольных полей, откуда они пришли сюда, чтобы выполнить долг перед Родиной. Какое доставляло мне удовольствие наблюдать над ними, когда они перед выходом на косьбу подбивали и точили косы. Они были очень дружны между собой, иногда грубы, а большей частью добры и наивны, как дети. Но вот именно эти качества не нравились грядущим повелителям русского народа. Им нужно было разбудить в нем низменные инстинкты. Они хотели в его лице оживотворить дух сатаны с помощью его сеять по целому свету вместо веры – безверие, вместо надежды – отчаяние, а вместо любви – ненависть и месть.

К чему же все это? В чем же, наконец, лежит тайна этой дьявольской мистерии? А в том, чтобы уничтожить, пресечь каленым железом то, что может способствовать сохранению русского самосознания. Вселить в русского человека – зверя, убить в нем его «я», а дальше использовать его для своих целей. Таковы были часто мои мысли за завтрашнюю судьбу России. Когда я расставался с косарями, то они спрашивали меня, когда я вернусь к ним.

– Возвращайтесь к нам поскорее, ежели наши харчи вам не приелись. Будем ждать вас с молоком. Турок обещался его доставлять из Сары-Кая, – так расставался угнетенный класс с представителем буржуазии.

Когда же я возвращался к бивуаку, испытывал чувство, похожее на то, когда идешь к врачу рвать зуб. Однажды, подъезжая к своей палатке, я увидел, что в непосредственной ее близи был разбит, как мне сначала показалось, большой табель-дот. Он не был пока еще готов, и люди весь его большей корпус со всех сторон старались натянуть при помощи веревок на вбитые кругом колья. Всем распоряжался какой-то толстенький господин без пиджака, все время вытиравший платком большую потную лысину.

– Так, так, товарищи, – покрикивал он. – Подтяните еще тот край. Ну, вот и все. А будет ли к вечеру музыка?

– Только что из Эрзинджана передали по телефону, что музыка сегодня не может прибыть. Она играет или у кафе, или на каком-то собрании, – ответили ему.

– Жаль, товарищи. Ну что же, обойдемся и без музыки. Итак, передайте всем, что спектакль начнется в четыре часа, а теперь можете разойтись, – закончил повелительно толстяк.

Я понял, что к нам попала какая-то бродячая труппа артистов. В подтверждение моих предположений, когда немного спустя я вышел из палатки, то увидел у табель-дота с десяток незнакомых лиц, среди которых было несколько дам. Они стояли у повозки и разбирали какой-то хлам – очевидно, театральный гардероб.

За время моего отсутствия из полка 3-й батальон был сменен 1-м. Я направился к офицерским палатками и вошел к командиру батальона капитану Хабаеву.

– Слушай, Заур, – спросил я, – что это за цыгане шумной толпой прикочевали к нам?

– А черт их знает. Эти свиньи не сочли долгом даже мне представиться, – ответил мне Хабаев. – Люди им было указали на мою палатку, а они заявили, что имеют дело только с товарищами солдатами. Будь бы другое время, я бы их всех в три шеи выгнал.

К четырем часам к балагану стали собираться люди, а немного спустя начался спектакль.

Что творилось на сцене, я так и не видел, так как счел излишним явиться на спектакль без приглашения. Я, слушая все в своей палатке, мог предположить, что на сцене шло что-то не очень занимательное для солдат.

Давалась какая-то очень монотонная вещь не русского содержания с бесконечными монологами. Зрители были так невнимательны к действию, что режиссер-толстяк принужден был несколько раз спускать занавес и упрашивать, чтобы они вели себя потише.

– Товарищи, при таких условиях артисты дальше не могут играть, – распинался он. Единственное, что привлекло внимание людей на сцене, это момент любовного свидания. Очевидно, герой обнял героиню романа и поцеловал ее, так как люди начали имитировать звуки поцелуя, вздохи и т. п., вставляя при этом далеко не пристойные замечания.

Спектаклю так и не пришлось пройти до конца благополучно. Во время, кажется, третьего акта раздался женский визг, но не на сцене, а за кулисами, в кабине самой примадонны. Действие было остановлено, и внимание всех сосредоточилось на этом происшествии. Оказалось, что один из почитателей изящного искусства так увлекся героиней, что решил забраться к ней в кабину и угодил в тот момент, когда она меняла костюм. Он чистосердечно признался, что давно не видел голой бабы, и ему просто захотелось на нее посмотреть. Этот ответ вызвал общий хохот и, конечно, неудовольствие режиссера.

– Товарищи, это безобразие, это оскорбление моей жены, меня и целой нашей корпорации.

– Дудки, брат, – ответил обнаглевший поклонник примадонны. – Пой песенку, кому хочешь, а не нам. Какой мужик станет возить свою бабу по лагерям и показывать всем ее голые части? Коли шлюхой обзавелся, то поделись с нами по-товарищески.

Дальше все было покрыто непрерывным смехом толпы. Толстяк впал в настоящую истерику.

– Свинство, хамство, разбой, где ваши офицеры! – кричал он и побежал в сторону офицерских палаток 1-го батальона.

Я не был при разговоре толстяка с капитаном Хабаевым, но после об этом мне присутствующие там рассказали. Хабаев, выслушав толстяка, выразил сожаление, что он до сего момента не имел чести его знать, а затем порекомендовал ему обратиться с жалобой по всем инстанциям существующих комитетов, выразив при этом надежду, что бестактный поступок солдата, наверное, будет осужден каким-нибудь товарищеским внушением. Ночью театр без дальнейших инцидентов снялся и ушел в направлении Эрзинджана.

В одной из ближайших к нашему бивуаку деревень я познакомился с армянским священником. Он был местным жителем, но прекрасно говорил по-русски. Он в России получил университетское образование и, кроме того, в Эчмиандзине окончил армянскую духовную академию, где и был пострижен в духовенство. Эчмиандзин – это своего рода армяно-грегорианский Ватикан,[269] в котором находится резиденция их патриарха, называемого Католикосом. Священник оказался не только интересным собеседником, но человеком с большими познаниями по истории, в особенности народов, населяющих малоазиатский полуостров.