Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Вот, дорогой мой соавтор, в какое кино мы попали, – резвился с отчаяния Трошкин, – и вспомни, с чем это рифмуется. Начальство дает понять, что голос писателей – решающий в этом деле, и не прислушаться к нему мы не имеем права. Они один раз смотрели, а углядели столько, что другие и с трех раз не усмотрят. Идти выше и искать на них управу нам будет, видимо, трудновато.

Снова пришли на ум советы «старого бюрократа» К. М. Я написал Михаилу Ульянову. Он в свое время с полуслова откликнулся на предложение выступить в фильме в роли ведущего. В начале картины он говорит: «Огромная полыхающая картина войны уже не может существовать в нашем сознании без „Жди меня“, без „Русских людей“, без „Разных дней войны“, без „Живых и мертвых“».

Наши начальствующие рецензенты полоснули как раз по этой «полыхающей картине». К кому же было и апеллировать, как не к Михаилу Александровичу, который числился к тому же в «любимцах пипра», то есть партии и правительства.

Итак: «Уверен, что от Трошкина Вы уже знаете о тех пожеланиях, которые… Но при чем здесь, к примеру, пять руководителей ССП, хотя бы и только что награжденные, на что особенно напирал Лапин… И что крамольного в рассуждениях Серпилина – Папанова о поражениях под Смоленском, Киевом, взятых из фильма, который за десять лет до этого был отмечен, и заслуженно, Государственной премией. Надеюсь, что именно Вас, с Вашим положением и авторитетом…» Второе мое письмо было Маркову. «Вы, мол, сказали во время просмотра доброе слово (было? было!), сделали ряд полезных замечаний (насчет пулеметного стука машинки, например), и все с Вами согласились. А потом вдруг последовал якобы от Вашего имени каскад таких требований, о которых Вы, возможно, даже не подозреваете…»

Отправляя эти и подобные им письма Трошкину для передачи их адресатам, я, не скрою, был доволен собой. К. М. лучше бы не придумал: поиграл на струнах ульяновской души, а Маркову вроде бы даже выход из тупика, в который он сам себя загнал, подсказал. Это ли сработало, другое ли что – перестройка-то была уже на марше, – но получилось по анекдоту тех лет: государство делает вид, что платит за труд, рабочие делают вид, что работают. «Мы» сделали вид, что потрудились над рекомендациями, «они» – что это их удовлетворило.

Нет, конечно же нас выручили не письма и хлопоты, а само время. Для наших оппонентов положить в запасник еще одну картину, к тому же документальную, было бы все равно что слону проглотить пресловутую дробину. Но курс стремительно менялся, и вместе с ним – критерии во всех сферах общественной жизни.

То, что вчера еще мяли и крошили, к счастью, не до конца, теперь можно было выдать за ответ на «социальный заказ» времени. Премьеру фильма на телеэкране приурочили к семидесятилетию Симонова. Это был уже ноябрь 1985 года.

Кинокритика даже называла его знамением нового времени. И так как за идейно-художественную продукцию ответственными все еще считались соответствующие комитеты и союзы, то наши высокие рецензенты, час которых уже пробил, ухватились за фильм как за соломинку. Со страниц фильма вставал, говоря строками тогдашних обзоров, «образ летописца кровавой ратной страды народа и его армии, драматический облик художника, чей путь, несмотря на видимое благополучие, был исполнен противоречий и изобиловал терниями».

Бенни Андерсон из «АВВА» поет «Катюшу»

Что подвигло меня позвонить Бенни? Быть может, эта вот пластинка в шкафу? Берегу ее как зеницу ока. И сам себе опасаюсь признаться, что иногда подмывает воспринять слова на конверте, в который она была упакована, всерьез: «То Boris with love. Agneta Feldskuk».

Да-да, та самая Агнета. Из «АВВА». Рослая, крутоногая, в золотистом ожерелье волос и с серебряным голосом, который, по-моему, и предопределял тот неповторимый тембр, которым славилась «АВВА». Конечно, дарственная надпись – всего лишь формальность. Тем не менее, говорю себе самонадеянно, она не хуже меня знает разницу между глаголами like и love.

…А может быть, все дело в том приеме, который я как посол Советского Союза дал в Стокгольме в связи с визитом премьера Николая Ивановича Рыжкова? Прием в дипломатической жизни, даже по торжественному поводу, дело рутинное, но тот таким не был.

Перестройка в стране шла полным ходом. Так, по крайней мере, это смотрелось со стороны, из Швеции. И шведы, кажется, радовались ей больше, чем мы. И не столько за нас, сколько за себя. Страх перед русскими сидел у них даже не в крови, а в генах. Столетиями шведская мать говорила своему шведскому дитятке: «Не плачь, а то Иван придет». Трансформация России в Советский Союз, финская война превратили этот страх в фобию.

И вот тьма стала как будто бы развеиваться. Повеяло теплом и улыбками с той стороны Балтийского моря. Кажется, эти русские – а для Запада все советские граждане были русскими – взялись наконец за ум и вместо того, чтобы угрожать остальному миру, хотят с ним дружить и поучиться у него жить.

Каждый день приносил обнадеживающие новости. И так случилось, что олицетворением этих перемен для шведов стал именно Рыжков, самый близкий тогда Горбачеву человек. Конечно же все благотворные импульсы исходили от Горби, но он где-то там, далеко, в Кремле, а Рыжков, получается, с ними, со шведами. Первый раз приехал, правда, по трагическому поводу – на похороны Улофа Пальме, но всех тронул своей неподдельной печалью и тут же позвал к себе в Москву Ингвара Карлссона, преемника и друга злодейски убитого шведского премьера. А теперь вот и сам вернулся, с официальным ответным визитом.

Когда шведские кооператоры аграрии принимали Рыжкова на молокозаводе под Стокгольмом, они пели на русском языке в его, человека с Урала, честь «Уральскую рябинушку» и произвели выстрел из пушки трехсотлетней давности.

Удивительно ли, что попасть на прием в советское посольство было в те апрельские дни мечтой каждого уважающего себя шведа. Атмосфера была близкой к экстазу. Приглашенные чувствовали себя приобщенными к тем не совсем им понятным, но явно многообещающим, историческим процессам, которые совершались в Москве.

В Березовом зале, способном вместить и вместившем в тот день более тысячи человек, не хватало разве только короля, который по определению не посещает ни под каким видом посольства. Зато были все «капитаны шведской индустрии», как окрестил их Рыжков; были шведы – лауреаты Нобелевской премии и сам глава Нобелевского фонда; Лизбет Пальме с сыновьями и ученица Галины Улановой Аннели Альханко. Была Астрид Линдгрен. О премьере и его министрах я уже не говорю. И была мужская половина группы «АВВА», Бенни и Бьерн Ольвеус, запечатленные вместе с другими знаменитостями на развороте самого модного стокгольмского еженедельника. Добрая физиономия совсем еще молодого Бенни источает удовольствие. С его всемирной славой его трудно чем-либо удивить, но он доволен, что он здесь и своим присутствием доставляет удовольствие другим. Быть может, взглянув случайно на эту фотографию, я и решил позвонить Бенни чуть ли не девять лет спустя. Я только что вернулся в Стокгольм из Франции, где выступал в Париже и Страсбурге, в Европейском парламенте, с призывом о помощи, материальной и нравственной, детям разрушенного и опустошенного Ельциным и Грачевым Грозного. В числе родившихся в те дни проектов была организация благотворительного гала-концерта, в котором уже согласились участвовать многие звезды.