Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Через день он рассказал, как развивались дальше события в тот вечер.

– Я пришел, накормил семейство и на полчаса прилег. Все было хорошо. В полвосьмого Мона меня разбудила, и я отправился в цирк. Все было хорошо. Поднялся на сцену. Потолковал перед поднятием занавеса с артистами. Все было хорошо. В антракте мы с режиссером выпили по бокалу шампанского, и я поехал домой. Все было хорошо. Утром я не мог встать.

– Все дело в шампанском, – успокоил я Бенни. И рассказал ему историю из времен «Комсомолки».

Член редколлегии Виталий Ганюшкин поехал в ГДР в группу войск. Там устроили прием в его честь. Пили водку стаканами и закусывали солеными красными помидорами.

– Не доведут нас до добра эти помидоры, – меланхолично завершил трапезу Виталий.

Мне повезло. Наш с Бенни роман, пик которого попал на Рождество, был для него полосой таких побед, которые не могли не вывести из равновесия даже такую звезду, как он.

Приближавшееся двадцатипятилетие со дня возникновения «АВВА» становилось похожим на ее второе рождение, хотя члены великой четверки, великолепно относясь друг к другу, не подавали своим многомиллионным поклонникам надежд на воссоединение, несмотря на астрономические суммы контрактов, которые им предлагали. Зато в Лондоне группа восемнадцатилетних, которая так и именовала себя «Эйтинс», стартовала с огромным успехом в мюзикле «Мамма Миа!» на музыку Бенни в постановке его друга и коллеги Бьерна Ольвеуса. При одной из встреч Бенни вручил мне компакт-диск, на котором были записаны песни в исполнении подружившегося с ними мужского грузинского хора, совсем недавно побывавшего в Стокгольме. В шведской столице, в респектабельном и консервативном Северном музее открылась при невиданном столпотворении выставка, посвященная группе. Приглашения на гастроли с «Кристиной» пришли из Штатов и России.

Надо знать Швецию, которая, слегка чокнувшись на равенстве и справедливости, «не дает распоясаться» своим знаменитостям и богачам, в какой бы сфере они ни подвизались; Швецию, где умудрились как-то арестовать Ингмара Бергмана по подозрению в неуплате налогов и содрать однажды с Астрид Линдгрен 102 % ее годового дохода (о чем она тут же написала сказку), чтобы понять, что значили для Бенни все эти знаки внимания.

Все это настраивало его на праздничный и слегка даже легкомысленный лад, что, вообще-то говоря, по свидетельству знающих его, было ему не свойственно.

…Когда по ходу наших переговоров возникла необхо димость во встрече с директором издательства и редактором книги, Бенни вызвал их в Стокгольм за свой счет и поселил в старомодном романтическом отеле, сохранившемся чуть ли не со времен Густава Третьего и опекаемого им барда, шведского Моцарта, а заодно и Пушкина, – Карла Микаэля Бельмана. Рядом с тем цирком, где ежедневно шла его опера. Побывав на спектакле, мы стали гостями Бенни не только в зрительном зале, но и в буфете, куда он повел нас сразу по прибытии.

– Вам надо подкрепиться, – сказал он, заказав каждому, включая дам, по тройной порции виски. – Опера-то идет четыре часа.

И коварно, с видом птицелова, заманившего стаю пернатых в свои сети, улыбнувшись, удалился.

На следующий день, после подписания документа о сотрудничестве, мы закончили вечер в оперном кафе – прибежище музыкальной богемы и интеллектуалов Стокгольма. Пили шампанское и пели советские песни. Бенни, к восторгу набившихся в бар посетителей, с энтузиазмом подтягивал «Катюшу».

– Из вас вышла бы хорошая группа, – сказал он.

– Под твоим управлением, – в тон ему подхватил я.

– В переходе метро, – уточнил он свою мысль.

Непошедшее интервью для «Свободы»

Позвонил человек. Голос показался знакомым. Приятный баритон. Представился Владимиром Тольцем. И имя знакомое – по радиопередачам «Свободы». Как-то он уже звонил мне. Не запомнилось, по какому поводу. На этот раз попросил о встрече для «нон-стоп интервью» в его программе «Главный проект». Я уже слышал, как он ее представляет в эфире: «Разница во времени. Разговор о незавершившейся истории. Мой главный проект. Быть может, самый главный проект моей жизни. Ведь никто еще не умудрился создать звучащую историю Атлантиды, нашей исчезнувшей советской родины. И партии, которая рулила этой Атлантидой. История тех, кто не выплыл, и тех новых кораблей и команд, которые…»

Текст, когда я его услышал впервые, показался претенциозным. Содержание первых передач тоже не очень-то вязалось с громкими определениями. Но я согласился встретиться. Мы увиделись в пресс-офисе шведского МИДа. Там располагалась и штаб-квартира Ассоциации иностранных журналистов, где я в ту пору был избран вице-президентом.

Взяли по чашке кофе и проговорили около двух часов. Расставались внешне тепло. Тольц в энергичной манере выражал намерение продолжить контакты и даже предложил:

– Будете в Праге, позвоните заранее, может быть, у меня и остановитесь.

Я, естественно, сердечно поблагодарил.

И все-таки, все-таки мы вряд ли остались довольны друг другом.

Пытаясь понять, в чем дело, я почему-то вспомнил старую байку из того самого прошлого, которым был увлечен мой собеседник, – притчу о гробовщике, к которому некий соввельможа обратился с просьбой пробить – один из самых ходовых глаголов того времени – место на Новодевичьем кладбище. Через какое-то время гробовщик сообщил клиенту, что проблема решена, но при одном условии: ложиться надо сегодня.

Чем-то напомнил мне этот человек со «Свободы» мастера похоронных дел из притчи. Предложил мне место в своей тягучей, как безразмерный чулок, программе, но с условием играть по его правилам.

Люди с диктофоном или телекамерой в руках ощущают себя в наши дни кудесниками. Захотят – осчастливят. Захотят – уронят в грязь. Тут условие было одно – отказаться от себя. От своего прошлого. От прожитого и пережитого. Согласиться с тем, что всю свою сознательную жизнь ты был пешкой. В лучшем случае: слон туда-сюда по диагонали. Ну, хорошо: ладья вдоль и поперек доски. В любом случае тобою водила или, если по-шахматному, ходила чья-то рука. Хрущева, Брежнева, Горбачева… Словом, партии и правительства.

Согласишься с такой трактовкой, вот тебе место на Новодевичь… то бишь в программе «Главный проект».

Я не согласился, и ни слова из нашей двухчасовой беседы в эфире не прозвучало и на веб-сайте «Свободы» не появилось.

Перебирая в памяти ее фрагменты, я пришел к неожиданному, на первый взгляд, выводу, что подобно какому-нибудь вульгаризатору марксизма-ленинизма тридцатых годов, мой собеседник мыслит категориями. Слоями, поколениями, этническими группами… У него, как у Маяковского: единица – ноль.