Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

– И тут же потребовали убрать хрестоматийно известную песню К. М. о военкорах: «Выпьем за победу, за свою газету, а не доживем, мой дорогой…» Лапин, видите ли, ее на дух не принимает. Уж не предвидел ли он, подумал я позднее, антиалкогольную кампанию, которая была не за горами.

– Подтвердили требование «уменьшить общий военный фон», и с этой целью «убрать зрительный ряд, состоящий из военных кадров, когда Симонов читает „Жди меня“. Их смущают раненые, страдающие и пр. В изображении должен остаться только читающий. Сократить несколько кадров боев в Сталинграде и в эпизоде «Похороны командира» убрать кадр с мертвым офицером и сократить на четыре строки цитату из стихотворения «Смерть друга»:

Неправда, друг не умирает,Лишь рядом быть перестает…

Что же касается второй серии, которая у нас называлась «Каждый день – длинный», то здесь, как сообщал Трошкин, не устояв перед соблазном прибегнуть к черному юмору, – замечания носили предварительный характер. Окончательный приговор должны вынести руководители писательского союза. Пока же предложено убрать Нину Павловну Гордон.

Нина Павловна Гордон – бессменный литературный секретарь и стенографистка Симонова с первых послевоенных лет. Страдалица и подвижница, разлучившаяся с шефом! Как она звала К. М. только на период второго пленения и ссылки мужа в Красноярский край, куда она последовала за ним. Я-то знал уже, что она будет центральной после Симонова фигурой в моем будущем романе.

– Что же касается предложенных Лапиным пяти «говорящих голов» из писательской верхушки, то они уже произвели предварительный отбор. Из пяти оставили три. Были Марков, Бондарев, Карпов, Исаев, Дудин, остались Марков, Карпов, Дудин…

Я потирал в азарте и ожесточении руки. Ну стоит ли, охолаживал тут же сам себя, сердиться на этих людей, негодовать. Не лучше вспомнить нашего героя?

– Я-то бюрократ уже старый, отживший, а вы сравнительно еще молодой, – говаривал мне К. М., когда я, работая в «Комсомолке», жаловался ему на происки цензуры, а перейдя в ВААП – на коварные ходы чиновников от культуры и книгоиздательства, – так уж послушайтесь моего совета.

А что бы он посоветовал в данном случае?

– Те, кто встречался один на один с рысью, – вразумлял он как-то меня, – говорят, что спастись от нее, если уж она напала на вас, можно только одним способом. Попробовать увернуться и тут же нанести ответный удар.

Следующее письмо Трошкина пришло в январе 1985 года. Совсем уже недалеко был апрель. Но на нашем кинотелелитературном подворье весной, увы, даже не пахло.

– С нашим фильмом, – начинал Трошкин, – не соскучишься. То в жар, то в холод бросает. Один день нас поздравляют и забрасывают, образно говоря, цветами. На другой дают столько дельных советов, что руки опускаются.

Вот уж поистине у каждого города свой норов. Если неограниченный владыка Гостелерадио сразу рубанул свою правдуматку, то в Союзе писателей плели тонкое, затейливое кружево. Когда две из трех предложенных нам «говорящих голов» были отсняты, Лапин сам позвонил третьей – Маркову – и попросил его «лично» посмотреть фильм и записать на видеопленку что-то вроде вступления к картине, что привело меня к выводу, что наводящий на окружающих трепет Сергей Георгиевич и сам чего-то опасается, а посему не прочь подстраховаться.

Марков, охотно согласившись, через несколько дней заявил, что придает фильму особое значение и потому не может взять на себя такую ответственность, как смотреть фильм в одиночку. «А посему смотреть будут всем гамузом – Марков, Верченко, Озеров, Сартаков, Михалков…»

После просмотра, по свидетельству все того же моего летописца, Марков сразу сказал, что фильм хороший, что он смотрел его с волнением и грустью, так как жалеет о раннем уходе К. М. Сказано это было сдержанно и с достоинством, как и подобает большому руководителю. На вопрос, согласен ли он выступить перед фильмом по телевидению, ответил приблизительно так: «Зачем перед хорошим фильмом выступать? Зритель и так все поймет и оценит. А если бы фильм был плохой, то и мое выступление не поможет. К тому же, – добавил он со странной улыбкой, – у вас в фильме и так выступают против генералов от искусства. Так зачем же вам еще один литературный начальник».

Подумав, что неудобно, наверное, вовсе без замечаний, он сказал, что стук пишущей машинки напоминает очередь пулемета, так что не каждый зритель сможет понять замысел.

– Остальные – ничего себе. Остальные – Михалков, Сартаков, Озеров – тоже признали дружно, что фильм получился хороший. Словом, долго обсуждать не стали. Пожали руки и уехали. Представители студии, «Экрана» и Клана, люди в таких ситуациях вроде тертые, стали говорить, что состоялось прекрасное событие, что лучшего просто и ожидать было невозможно.

На следующий день, однако, повествовал Трошкин, его пригласил директор студии и взволнованно сказал, что ему звонил заведующий сектором отдела культуры ЦК КПСС Камшалов и довел до его сведения следующее: к нему, Камшалову, пришел оргсекретарь Союза писателей Верченко и от имени всех, присутствовавших вчера на просмотре, попросил поручить сделать в фильме следующие исправления…

«Перечисляю тебе, Боря, наиболее существенные из них.

Сократить рассказ о Твардовском.

Сократить рассказ о Булгакове.

Сократить Гордон, особенно упоминание о Пастернаке.

Перечислить ранее упомянутых писателей-фронтовиков, добавив к ним Леонова, Федина, Корнейчука.

Сократить Астафьева.

Сократить Панкина (в прологе к фильму мы с Трошкиным говорили, почему взялись за эту картину. – Б. П.)».

Дабы не выглядеть лишь передаточным звеном, завсектором завершил разговор с директором студии риторическим вопросом:

– Что это вы себе напозволяли?

Верченко, к которому Трошкин направился с протестом, добавил еще несколько пунктов.

Вырезать цитату из фильма «Живые и мертвые», где генерал Серпилин рассуждает о том, «как мы дошли до жизни такой», и соответственно диалог Папанова с Михаилом Ульяновым о причинах поражений в первые месяцы Великой Отечественной войны.

Там, где К. М. говорит на своем пятидесятилетии (синхрон) о своих ошибках, вырезать слова «Я был недостаточно принципиален». И наоборот, найти место и сказать, что К. М. вместе с другими писателями активно руководил Союзом. Среди этих других назвать, конечно, Маркова.

– Тут, – расслабившись, заключил Верченко, – один из главных ваших просчетов.

– И вообще, – продолжал Трошкин, – их насторожило, почему о Симонове делается двухсерийная картина («Я бы даже сказал, талантливая», – обронил все тот же Юрий Николаевич Верченко), а о других писателях нет?