Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Тем временем пришла вторая подвода с книгами, и с нею – Бем.
И ее разгрузили и втроем отправились пешком на Мытнинскую набережную316, т. к. подвода отправилась в другое место.
Возле охранного мы столкнулись с двояким настроением. Одни недовольно и энергично протестовали против нашего намерения спасти дела, другие, поняв приведенные им соображения и согласившись с ними, принялись нам помогать. Были такие, которые только что враждебно смотрели на нас и называли чуть ли не сыщиками, – но через минуту сами вытаскивали из огня уцелевшие бумаги и передавали нам.
Порешили на том, чтобы пока складывать дела во дворе охранного под присмотром распорядителей аутодафе, Срезневский же тем временем поедет в Таврический за разрешением перевезти их в Академию. Пока же – Всеволод Измайлович хлопотал о том, чтобы к ним приставить караул и сохранить их, что и было исполнено, и когда часа через два Федор Иванович и я опять пришли туда – из Таврического дворца прибыл офицер, взявшийся охранять их.
Из охранного я опять пошла в Академию – не хотелось домой, и тут по нашему берегу второй раз открыли огонь, уже из пулеметов. Я едва добежала до ворот. Опять стреляли минут 10–15.
Наконец, когда я вернулась в библиотеку и туда пришел Шахматов, – в третий раз началась пальба ружейная и пулеметная. Пули попадали в крышу и оттуда скатывались вниз.
Настроение, в общем, было тревожное: царила полная неизвестность. Ходили слухи, что из Финляндии идет карательная дивизия, которой велено, в случае сопротивления, не оставлять камня на камне. Вместе с тем брал страх за дезорганизованных этими днями солдат…
1 марта, среда. К вечеру горизонт прояснился. Дело революции идет прочно, пока – без новых жертв, не считая полиции, продолжающей оказывать отчаянное сопротивление. Возле нашего дома на углу Геслеровского и Ораниенбаумской с одной стороны и Гатчинской – с другой засели полицейские с пулеметами и палили здорово. Пули летали по нашей улице. Когда я хотела идти в Академию – это оказалось невозможным.
Часов около трех пальба прекратилась; я вышла почитать известия. На дворе был страшный холод: мороз градусов 15, ветер и что-то вроде метели. Мы сидим уже второй день в нетопленной квартире, т. к. не привезли дров, и мерзнем. Как я ни закоченела дома и на дворе, – однако пришлось прочесть на углу всю газету вслух, т. к. иначе за толпой меня бы не пропустили к забору.
Все новости – самые утешительные: Протопопов в 11 ч. ночи 28‑го явился в Думу и предложил арестовать себя317. Сказал, что он тоже желает блага родине и потому пришел сам… Жалок он и, в общем, – безвреден. Дальше – Конвой Его Величества с частью офицеров, войска Ораниенбаума, Павловска, Кронштадта и Царского Села заявили о своем присоединении и просили прислать им депутатов для сорганизования их. В Царскосельский дворец введены солдаты, иными словами – царица арестована, а может быть, и «добровольно сдалась», как принято теперь выражаться. Последнее можно думать по тому, что она присылала коменданта Александровского дворца с каким-то поручением к Родзянке. Кирилл Владимирович привел в Таврический дворец весь флотский экипаж и заявил о своей готовности служить новому правительству318. Накануне начались забастовки и митинги в Москве, которая, конечно, тоже присоединилась… Царь едет в Петроград, то – по слухам – один, лишь с несколькими лицами из свиты, то – по другой версии – с целым войском для усмирения…
К вечеру Поля принесла такое известие. Ехал по Малому проспекту автомобиль с несколькими морскими офицерами и генералом, который возле каждой кучки народа останавливался, а генерал объявлял, что царь арестован. Поля говорит, что она сама это видела и слышала и вместе с остальными кричала «ура». Если это так, то… да здравствует республика!
Все сегодняшние распоряжения Временного правительства показывают его удивительную мудрость, выдержанность и организованность. То же показал до сих пор и наш народ. Порядок везде – полный; ни одного эксцесса, ни одного бесчинства. Если пойдет и дальше так же – наша революция будет названа истинно великой, классической и послужит образцом для всех времен и народов. Вот вам, господа западные, и Россия; вот и пасынок ее – Петербург: великое дело свое он совершил так величественно, как нигде еще в мире. Недаром говорил Тютчев: «Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить…»319
Временный комитет ведет себя блестяще: момент не упущен, власть схвачена им вовремя и твердой рукой, и пока – ни одного ложного шага. Давал бы бог, чтобы так было и дальше.
Да, горизонт проясняется.
Но сколько случайностей помогло делу! Если бы царь не уехал отсюда; если бы он не прислал указа о роспуске Думы – он был бы спасен, и все осталось бы в большей своей части по-старому; теперь же – он сам себя погубил; зато Россия – спасена. Слава тебе, Господи, если ты существуешь!
Слух об аресте царя320, молнией облетевший весь город, создал такой момент в сознании всех нас, вернее – такой перелом, после которого, по-видимому, возврат к старому невозможен, что бы ни случилось дальше. Царя нет – и все спокойно, все на своем месте; значит – возможно существовать и без царя, значит – и не нужно его; слишком уж много мерзостей монархического режима вскрыли эти дни, в мелочах, в пустяках, которые, однако, своей реальностью действовали на народ сильнее более крупных, но более отвлеченных явлений. Например, хотя бы то, что в каждом участке, в каждом полицейском пункте десятками и даже сотнями пудов находят сахар, муку и прочие припасы, в то время как рабочий народ голодает. А эта зверская жестокость в организации противореволюционных мер! Эти сотни пулеметов, расставленных по всему городу еще до начала восстания! Эта подлая провокация на каждом шагу! Нет, поздно возвращаться к старому режиму. Да и сам он оказался настолько уж подгнившим, что не
