Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Не скажу, чтобы в глубине души я так равнодушно относилась к этому, но что же делать! Пусть лучше это, чем кровь; пусть лучше в этом невинном хулиганстве выразится первое ощущение свободы, чем в насилии и грабежах…
Обидно только, что погибло очень много исторического материала. Котляревский взялся за архив Департамента полиции и получил от Керенского разрешение вывезти его в Академию, но и этот архив, кажется, уже в большей части своей разгромлен и истреблен; разве архив старых дел остался да какие-нибудь особо секретные дела, хранившиеся в особо конспиративных местах324.
По вчерашним известиям в Берлине тоже революция, и кровопролитная; сегодня есть слух, что Вильгельм убит.
Г.325 слышала на улицах разговоры солдат о том, что они составляют теперь списки тех офицеров, которых желают оставить себе офицерами, остальных же предоставляют в распоряжение Временного комитета, думая при этом, что отвергнутых ими начальников правительство разжалует в солдаты. Если решение солдат действительно таково, – оно правильно и разумно, потому что устранит возможность всяких конфликтов между солдатами и офицерами.
Вот до чего мы дожили. А что было неделю назад!..
Велик и мудр наш народ, а все говорили, что он неподготовлен. Какой же еще подготовки надо!
Сейчас Котляревская рассказывала мне, как обстреливали их дом (на чердаке оказались полицейские пулеметы), и в гостиной у нее разорвались две пули326. Кроме того, она сказала, – этому можно верить, потому что Котляревские хороши с Гучковыми327 и постоянно видятся и сейчас, – что Протопопов передал Керенскому составленный им план охраны города. Оказывается, что это к 14 февраля было им все заготовлено: он сам разметил пункты, где должны были быть установлены пулеметы, он вооружил полицию и обещал по 40 р. в день каждому, кто будет поддерживать огонь… И действительно, это было, вероятно, так, потому что после того, как Протопопов явился с повинной, – стрельба прекратилась и городовые начали сдаваться. Уже ни вчера, ни сегодня не раздалось ни одного выстрела, и со вчерашнего дня началась добровольная сдача полиции.
Сегодня на Садовой слыхала, как кучка пажей из взвода, строившегося на улице в ожидании офицера328, уверяли одного рабочего, что им, пажам, важно и нужно только одно: чтобы был порядок и продолжалась бы война! Вероятно, вроде тех офицеров-николаевцев, которые во время обстрела Николаевского училища329 все до одного попрятались на глазах юнкеров под парты. Это рассказывал Петя М.330, а он не врет. Между прочим – пажи были в простых красных погонах без вензелей (я называю их пажами не потому, чтобы хорошо знала формы военных, а потому, что они сами назвались мне пажами). Насчет войны и забастовки я их успокоила словами вчерашнего рабочего. Оказывается, они вчера еще были в Думе с выражением своих чувств. Подленький, верно, в большинстве народец.
Как мало, однако, было у нашего царя верных слуг! Единственным, надо думать, окажется тот матрос, который пестовал Алексея331.
2 ч. ночи. Теперь кадетской партии придется переменить программу, ибо прежняя – потеряла всякий смысл: какой, в самом деле, резон гнаться за конституционной монархией, когда конституция, да еще республиканская, уже в руках, а монархия сама рухнула так великолепно. К чему напяливать на себя опять это ярмо!
4 [марта], суббота. Академия завалена кипами дел из Собственной Его Величества канцелярии. В каких великолепных картонах они там содержались!
Но боже мой, на Ольденбурге332 совсем лица не было, когда я его увидела сегодня: он едва шел, похудел, осунулся, лицо совсем безжизненное, все в каких-то пятнах и нервных подергиваниях. Неужели же он так перепугался! Или события сами по себе потрясли его, или их дурацкая телеграмма333. Во всяком случае – так упасть духом! Зато Котляревский держит себя молодцом: под шумок получил целый архивище, и хотя академики напустились на него за это, из опасения, что революционеры (? не провокаторы ли, или сами же сыщики?), сжигавшие дела охранки и не раз покушавшиеся на Департамент полиции, сожгут Академию, – но дело сделано. Впрочем, Шахматов, по научению Срезневского, говорит уже о том, что дела эти должны быть переданы в рукописное отделение, т. к. в разрешении Керенского значилось – вывезти дела в Академию, а не в Пушкинский Дом.
5 [марта], воскресенье. С утра отправилась в Государственную Думу. По дороге встретила похороны рабочего, убитого во время восстания. Его везли на открытых дрогах, в красном гробу, и следом шла, не особенно, впрочем, большая, толпа рабочих с красным флагом.
Было 10 ч. утра. Возле Думы солдаты и патрули не впускают во двор без пропуска, которого у меня нет. Однако я убедила одного из них, что мне нужно, и он меня пропустил. В подъезде – та же история. Так я прошла через три или четыре патруля солдат и юнкеров, всем говорила, что пропуска у меня нет, но что мне нужно, и меня пропускали. Так дошла я до комнаты депутатов, где, мне сказали, кн. Львов, к которому у меня было дело. Там его не оказалось, и адреса его никто не знал, т. к. у него не было постоянного места жительства в Петербурге. Дума представляла из себя настоящий военный лагерь: кроме солдат в серых шинелях с ружьями, да девиц, шныряющих то с ломтями хлеба, то с кофейниками, да еще, пожалуй, еврейчиков-журналистов – никого не было. Воздух стоял, как можно себе представить, ужасный, и грязь невообразимая.
Из Думы направилась в Министерство внутренних дел; Львов был там, но принимал доклад не то секретаря какого-то, не то другого чиновника; кроме того, начали съезжаться остальные министры; очевидно, собирался Совет и, конечно, неудобно было идти в эту минуту со своим делом. И я пошла назад,
