Станислав Лем - Черное и белое (сборник)

И на этом завершим переучетную коллекцию, – была у меня еще парочка замечательных находок, например, об одном йети, который мозоли на ногах набил, бегая босиком по Гималаям, а потом в качестве репатрианта приехал в Польшу, где его сразу взяли торговым советником в обувной кооператив, – но, к сожалению, из-за отсутствия места я вынужден со своего магазинчика снять табличку о переучете до следующей недели.

Три письма Славомиру Мрожеку

I. В Кракове, у останков 1959 года

Морогой Дрожек!

Открытка твоя, которую я в сундуке сохраню, чтобы унести с собой в могилу, – дошла, вызвала бурю положительный эмоций, доказательством чего является настоящее письмо, которым, позволь, я включу тебя в круг (узкий!) эпистолянтов, с которыми обмениваюсь мыслями, тем самым перебрасывая мосты за 60 грошей[288] между одиночествами, обитающими в этом, похоже, безлюдном мире. Задумали мы здесь, в глуши, празднование Рождества в доме Блонских[289] – не рассчитывали, однако, на твою персонификацию по причине слишком хорошо известной, ибо ты разрываешься между старой и новой столицами Отечества – и нет никого, кто мог бы тебя хотя бы как-нибудь, хотя бы на 3 процента, хотя бы на собачий волос заменить. Твое графическое alter ego[290] имел честь видеть там же у Блонского на его именинах (имею в виду рисунок Мруза[291]), а «Свадьба в Атомицах»[292], купленная за наличные, пусть и голая, ибо без автографа, уже украшает мои простые полки. Только что от Яся[293] узнал, что такие-сякие сыны твоего «Прогрессора»[294] не издают, а ты, будучи в нашем захолустье, ни одним словом об этих печальных похоронах не обмолвился – давая мне Исключительный пример Мужества Несломленного и Приверженности Внутреннему Спокойствию, который в моей памяти останется, завернутый в парчу. Малый пес, но исключительно удачлив, его достаточно банальный образ ты вознес до Высот, которых редко кто достигает из мира грубости и простоты – расположился сейчас на сафьяне в моем кабинете и каждой своей чертой свидетельствует о твоей невообразимой уникальности.

С сожалением осознаю, что на наступающем переломе лет совместно не споем и не сможешь ты песни мои услышать, как и я твои. Что еще? Докладываю, что канализация у нас все еще засорена, но жизнь продолжается и крыша немного протекает, поэтому телевизор под зонтиком. Слышал, что Иренеуш[295], которого мы вместе недолюбливаем, не очень давно изрядно поколотил какого-то журналиста и его искала милиция. Похоже, что очень сильно поколотил. Жене, которую, к сожалению, не знаем, будь добр, кланяйся и привет передай – на расстоянии как свидетельство неизменной надежды, что это положение изменится. Пиши, и не поддавайся на происки подозрительных типов и палачей – заклинаю тебя осколками тарелки, которую ты, еще младенцем в колыбели, оказывая мне честь, когда-то разбил в мансарде на Бонеровской[296]. Я же, ex ungue leonem[297] распознав, завернул эти осколки в двухцветный национальный флаг и с тех пор как святыню в дорожном ковчеге всюду с собой ношу, куда бы случай меня не завел; другие, и, кто знает, может, даже более красивые тарелки тебя ожидают – не обязательно одинокого, как и мы на Клинах[298], а везде, где только Судьба захочет наши пути пересечь.

Кланяемся тебе, и собака наша кланяется, и палаты-пенаты. Если письмо получишь – подай знак; если не получишь – подай его также.

Very truly yours[299],

Ст.

II. Краков, будто бы 23 января 1960 года (можно ли это точно знать?)

Славомир Миру Славный! Божество Польской Литературы! Цвет Сатиры! Помазанник Небес! Врожденное Совершенство! В конце концов – Само Благородство, хожу купаясь в отблеске его.

Благодарю!!!

Моя душа, спиритически украсив волосы свои букетиками лилий и ромашек, пустившись в пляс, прославляет твой Энтузиазм, Непреклонность, Гейзер Добродетели, который ты обрушил на меня, желая меня, ни с того, так сказать, ни с сего – saKkum pakkUm выслать в Камер(ик)у[300].

О, как я тебе благодарен. Ты такой необыкновенно уравновешенный, даже абсолютно правильный парень, что и говорить не стоит. Однако я, Червяк, ослепленный светом твоей Доброжелательности, осмеливаюсь подсказать полушепотом твоей Златотканой Личности, укутанной покрывалом Собственной Исключительности, чтобы, покинув мой порог, она обратила свои добротой сияющие Очи на кого-нибудь более достойного.

То есть – переходя от евангельского стиля к стилю Блонского (в чем, впрочем, и нет существенной разницы) – я Недостоин! Я мог бы утомить тебя до смерти перечислением обстоятельств, причин, дел неожиданных и не допускающих переноса, которые меня в Польше удерживают, однако, в отличие от жителей, собиравшихся ответить Наполеону, почему не приветствовали его салютом из пушек[301], отвечу тебе со спартанской краткостью, оберегая тебя, как уже было написано, от утомительных разъяснений, во время которых твое Око, увязнув, напрасно бы тратило время, состоящее из бесценных минут, которое скорее должно быть использовано для чтения лучших текстов, т. е. твоих собственных, например, корректуры! Итак: по-английски я только читаю, дорогой Славомир, а если когда-либо производил впечатление говорящего на этом языке, то только так, между прочим. Это впечатление превысило реальное положение дел, обрело независимость, и без всякой пристойности и меры: и так оно и есть. Читаю, даже пишу с Ужасными ошибками, однако я немой на этом языке, подобно выше упомянутому Наполеону, который тоже им не владел.