Винсент Буглиози - Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Буглиози: “Нам придется вернуться к самому началу, Линда. Это была настоящая буря протестов”.

Канарек: “Я протестую!”

Когда Канарек вновь оборвал Линду на полуслове, Олдер подозвал нас к своему столу.

Судья: “Мистер Канарек, вы прямо нарушили мой запрет на постоянное вмешательство в показания свидетеля. Я нахожу, что вы проявили неуважение к Суду, и приговариваю вас к заключению в окружной тюрьме с момента окончания этого заседания и до семи часов завтрашнего утра”.

Канарек протестовал и дальше: “Но я не прерывал показания свидетеля; скорее, это она прервала меня!”

К концу заседания у Канарека появилась компания. Среди предметов, которые я хотел представить Линде для опознания, была и фотография с изображением принадлежавшего “Правоверным сатанистам” меча в ножнах, рядышком с рулевым колесом собственного вездехода Мэнсона. Поскольку данная фотография проходила как вещдок на процессе по делу Бьюсолейла, я не мог получить ее до тех самых пор, пока ее не доставили к нам из другого суда. “Окружной прокурор укрывает от нас немалую долю вещественных доказательств”, — сделал выпад Хьюз.

Буглиози: “Для протокола: я сам впервые увидел это фото пару минут тому назад”.

Хьюз: “Кучу дерьма ты видел, Буглиози”.

Судья: “Я нахожу, что данным высказыванием вы нанесли Суду прямое оскорбление”.

Всецело соглашаясь с предыдущим решением Олдера относительно Канарека, я не мог понять его претензий к Хьюзу: если он и нанес кому-то оскорбление, то мне лично, а не Суду. Кроме того, грубость вырвалась у вспылившего Хьюза по чистому недоразумению: когда я поведал ему историю появления фотографии, он первый признал собственную неправоту. Олдер же в данном случае проявил меньше понимания.

Получив возможность выбирать между штрафом в 75 долларов и ночью в стенах тюрьмы, Хьюз сказал судье: “Я нищ, Ваша честь”. Не проявив и толики сочувствия, Олдер приговорил его к тому же сроку заключения, что и Канарека.

Ночь, проведенная на тюремных нарах, ничему не научила Канарека. На следующее утро он вернулся в зал суда, чтобы с еще большим азартом прерывать мои вопросы и ответы Линды. Увещевания Олдера пропали втуне; Канарек приносил извинения и тут же проделывал то же самое. Все это заботило меня гораздо меньше, чем тот факт, что время от времени Канареку все же удавалось заставить свидетеля замолчать. Обычно, когда Олдер удовлетворял протест защиты, я находил способ преодолеть помеху и получить нужные показания обходным путем. Например, когда

Олдер, не видя, какое отношение это имеет к делу, запретил мне расспрашивать Линду о поведении подсудимых во время просмотра телевизионного выпуска новостей на следующий день после совершения убийств на Сиэло-драйв, я спросил у Линды, знала ли она в ночь убийств, кем были жертвы.

О.: “Нет”.

В.: “Когда же вы впервые услышали имена этих пятерых?”

О.: “В новостях, уже на следующий день”.

В.: “По телевизору?”

О.: “Да”.

В.: “Находясь в трейлере мистера Спана?”

О.: “Да”.

В.: “Видели ли вы Текса, Сэди и Кэти в тот день, назавтра после убийств, не считая того момента, когда вы все вместе смотрели телевизор?”

О.: “Ну, в трейлере я видела Сэди и Кэти. Не помню, чтобы в тот день я вообще встречала Текса”.

Какое это имеет отношение к делу, станет ясно позднее, когда место свидетеля займет Барбара Хойт, которая покажет, что: 1) Сэди вошла в трейлер и переключила телеканал на выпуск новостей; 2) до того дня Сэди и остальные никогда не смотрели новости; 3) сразу после того, как ведущий закончил рассказывать об убийствах и перешел к событиям вьетнамской войны, группа встала и вышла.

В моих обращенных к Линде вопросах, касавшихся событий второй ночи, просматривался один постоянный рефрен. Кто сказал, чтобы вы свернули с шоссе? Чарли. Кто-либо в машине, кроме мистера Мэнсона, указывал, куда ехать? Нет. Ставил ли кто-либо под сомнение распоряжения мистера Мэнсона? Нет, никто.

В показаниях Линды относительно обеих ночей были буквально россыпи малозначимых деталей, которые могли быть известны лишь тому, кто действительно присутствовал при описанных ею устрашающих преступлениях.

Очень быстро осознав, насколько опасны могут оказаться эти подробности, Мэнсон заметил (достаточно громко, чтобы его услышали и сама Линда, и присяжные): “Ты уже трижды солгала”.

Глядя прямо на него, Линда ответила: “О нет, Чарли, я говорила правду, и ты сам это знаешь”.

К тому времени, когда вечером 30 июля я закончил прямой допрос Линды Касабьян, у меня успело сложиться впечатление, что и присяжные тоже знают это.

Понимая, что у защиты может иметься в запасе нечто вредящее позиции обвинения, я обычно применял нестандартную тактику и сам получал у свидетеля “опасные” показания. Это не только превращает острый крючок в тупую занозу, но и показывает присяжным, что обвинение не намерено ничего скрывать. Именно поэтому я сделал очевидными еще во время прямого допроса сексуальную неразборчивость Линды и ее употребление ЛСД и других наркотиков[169]. Готовясь подорвать доверие к ее показаниям при помощи этих самых откровений, защита снова и снова обнаруживала, что дорога уже проторена. Проходя по ней вновь, адвокаты подсудимых нередко даже подкрепляли нашу позицию.

Именно Фитцджеральд, адвокат Патриции Кренвинкль, — а вовсе не обвинение — услыхал от Линды в ответ на расспросы о жизни на ранчо Спана: “Я сама была не своя… Мне можно было внушить что угодно… Я позволила другим людям забивать мне голову идеями”; и — что даже более важно, — что она боялась Мэнсона.

В.: “Чего же вы боялись?” — переспросил Фитцджеральд.

О.: “Просто боялась. Он тяжелый человек”.

На просьбу пояснить, что она подразумевает под этим, Линда ответила: “В нем просто было что-то, понимаете, что не подпускало близко. Он был тяжелым типом. Тяжелым — и точка”.

Фитцджеральд также вытянул из Линды признание, что она любила Мэнсона. “Мне казалось, он — вернувшийся Мессия”.

И затем Линда добавила фразу, которая, пройдя долгий путь, объяснила присяжным не только почему сама Линда, но и многие другие с такой готовностью приняли Мэнсона. Увидев его впервые, сказала она, “я подумала… “Вот, значит, чего я так долго искала”, и именно это я увидела в нем”.

Мэнсон — зеркало, отражавшее чужие устремления.

В.: “Создалось ли у вас впечатление, что и другие люди на ранчо тоже любили Чарли?”

О.: “О да. Казалось, девушки поклоняются ему; они готовы были умереть ради него”.

Helter Skelter, отношение Мэнсона к чернокожим, его контроль над остальными подсудимыми — в каждом из этих предметов расспросы Фитцджеральда выявили дополнительную информацию, лишь укрепившую предыдущие показания Линды.