Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев
В Восточной Европе для многих лучший подарок из-за границы – дощечка, на которой всё написанное тут же, при желании, исчезает. Это похоже на идиотскую пантомиму: нормальные, не глухонемые люди переписываются, сидя в сантиметрах друг от друга. А говорить нельзя – квартира прослушивается. Не все квартиры, разумеется, но тех, кто высовывается и не умывает руки, – все.
Галич рассказывал, что ему ко дню рождения такую дощечку подарил Андрей Дмитриевич Сахаров, что это был королевский подарок.
Дощечки эти буквально символ такой вот двойной жизни. И даже те, кто не боится за себя, боятся подвести другого и пишут, и стирают, пишут и стирают. Запад не знает о дощечках. Запад знает достаточно из книг – прежде всего, книг Солженицына – об ужасах лагерей, тюрем, арестов. Но вот как представить – что такое обыкновенная советская жизнь?
Об этом непонимании говорили и на биеннале. Оказывается, что диалог диссидентов с Западом нужно прояснять с самых азов. Ну, скажем, с самого слова «диссидент». Мы используем слова, понимая их по-разному. Об этом говорил Ефим Григорьевич Эткинд. И в самом деле: в СССР диссидентством, инакомыслием считается уже чисто эстетическое расхождение с установленной нормой. Длинные волосы, широкие брюки (а раньше – узкие брюки, а позже – женские брюки), верлибр вместо рифмованного стиха и т. д.
Бывшие кумиры блекнут: Евтушенко пропадает с утра до ночи на КамАЗе, Рождественский ведет на телевидении почему-то передачу «Документальный экран». Но лучшие-то
– ушли к полной правде. Галич, популярный советский драматург и сценарист; Некрасов, чья книга «В окопах Сталинграда» есть у каждого фронтовика; опубликовавшийся – хоть и не слишком – Войнович. Другие. Их меньше, чем тех, кто свернул к светлому будущему и спецраспределителям. Но они – лучшие.
Да и плюс ко всему надо же решиться – так, как Солженицын, Войнович, Владимов. Это не для всех. (Бродский, когда на биеннале шел об этом всем – полуправде и полной правде – разговор, меланхолически заметил: «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник…». Ну да, на всех стихиях).
Виктор Некрасов назвал новый вид литературы – тех, кто решился – литературой пощечин. Лидия Чуковская – открытыми письмами – пощечина. Владимир Войнович – «Иванькиадой» – пощечина. Георгий Владимов – выходом из Союза писателей – пощечина. Гелий Снегирев – отказом от советского гражданства – пощечина.
Вообще, выступление Некрасова в Венеции было самым коротким и живым на литературном семинаре. Итальянские студенты-слависты, собравшиеся в зале, смотрели во все глаза. А Некрасов – обаятельный, неотразимый – читал вслух газету «Правда». Он просил присутствующих читать ее ежедневно и помнить, что огромная страна на Востоке получает этот набор каждый день и в гигантском количестве. Он зачитывал фантастические фразы, вроде: «Свобода творчества наших художников состоит не в том, что они могут творить свободнее, чем их коллеги на Западе…», и умолял объяснить ему, что это может означать.
Ему, Некрасову, было нелегко уезжать. Как нелегко было многим из тех, кто сидел теперь в Ala Napoleonica в великолепной Венеции: бывшему ссыльному Иосифу Бродскому, бывшему лагернику Андрею Синявскому, бывшему пациенту психушки Юрию Мальцеву.
Но они привезли с собой литературу. Русская литература живет и там, и тут. И современная литература Зарубежья, и придавленная самиздатская, литература пощечин, и подцензурные эзоповы писания.
Всё это невероятное сплетение героизма, взлетов, падений, компромиссов, трагедий, успехов именуется вполне академично – современная русская литература…
Евгений Вагин[310]
Многообразие самиздата[311]
Публикуется впервые
Весной прошлого года в рамках «Туринского Биеннале» была устроена замечательная выставка: «Культурное диссидентство в СССР. Литературные документы и Самиздат»[312].
В залах палаццо Мадама, где она была размещена, постоянно толпилась масса народа. Выставка чрезвычайно заинтересовала отзывчивую итальянскую публику, но и для нас – участников Самиздата, плативших за это годами тюрем и лагерей – она была поводом для пробуждения многих воспоминаний. Нескоро еще у нас на родине будут возможны подобные открытые выставки материалов, отражающих подлинную[313] духовную историю России последних 15–20 лет. Для нас это не просто музейные экспонаты: книги, рукописи, до кументы, подобные представленным на выставке, во многих экземплярах размноженные на пишущей машинке или фотографическим способом, широко циркулируют по всей стране. Это и есть лицо «другой» культуры – в ее становлении, динамике, постоянно приносящей новые имена, делающей новые открытия. Не будем забывать, как заметил кто-то, что культура Самиздата в России уже дала двух Нобелевских лауреатов: Солженицына и Сахарова.
Нет надобности итальянскому читателю объяснять, что значит само слово «Самиздат»: оно давно вошло во все западные языки и успешно может конкурировать со словом «спутник», пущенным в оборот советской пропагандой. Этому необычному культурному феномену посвящены десятки специальных монографий и сотни научных статей; существуют особые издания на разных языках, которые знакомят западную общественность с текстами и материалами Самиздата (в Италии с большим успехом этим занимается журнал «Россия Кристиана» и издательство «Матрёнин двор» в Милане[314]).
Первыми ласточками Самиздата была вполне невинные перепечатки на пишущей машинке для узкого круга любителей поэзии стихов запрещенных или малодоступных в СССР поэтов: Н. Гумилева, М. Цветаевой, О. Мандельштама. Затем появились первые робкие попытки самостоятельного творчества, без оглядки на цензуру: сборники стихов и прозы – «Синтаксис» А. Гинзбурга, «Бумеранг» В. Осипова, «Феникс» Ю. Галанскова. Эта традиция литературных сборников и журналов успешно продолжается до настоящего времени, причем географический диапазон их чрезвычайно расширился, захватив также и провинцию.
Попытки критического осмысления литературы и культуры прошлого представляли как бы следующий важный этап в становлении «другой» культуры. Часто статьи такого типа были работами, написанными для советских научных и литературных журналов, но отклоненными их редакторами по идеологическим мотивам. Они распространялись главным образом среди коллег – в университетах и академических учреждениях. Теперь, когда некоторые их таких авторов эмигрировали из СССР, они печатают эти свои старые работы, как свидетельства их былого «диссидентства».
В силу суровых цензурных требований многие официально признанные писатели имели и имеют по два варианта одного и того же произведения: один, прошедший цензуру и напечатанный, другой – полный текст – распространяется в Самиздате или до времени хранится в письменном столе автора. Так было со многими произведениями В. Максимова, В. Некрасова. Поучительно сравнить, например, два варианта книги А. Кузнецова «Бабий Яр»: в комсомольском журнале «Юность» и опубликованный за границей, после сенсационного побега его автора, живущего ныне в Лондоне.
Некоторые вещи пишутся авторами без всякой надежды увидеть их напечатанными на родине. Всё чаще в последнее время такие
