Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
«Был бы лишь убит адмирал Макаров, это для нас главное…»
Это «главное» для них и самое тяжкое и непоправимое для русского флота — совершилось…
На третий день после гибели Верещагина его денщик Алексей обратился к своему ротному командиру:
— Ваше благородие, дозвольте мне увольнительную на один денек. Хочу Василья Васильевича помянуть, помолиться и выпить за упокой…
— А нужно ли это, Паничев? Говорят, господин Верещагин креста на шее не носил, выпивок не любил. Нужно ли ему твое поминовение?
— Нужно, ваше благородие, — настаивал солдат, — зачем ему на шею крест? У него Георгий в петлице был завсегда. Небось и вы променяли бы свой нательный на «Георгия»?.. А что касаемо выпивки, так это у нас на Вологодчине на поминках водится. Я только чарочку, чтоб горе заглушить.
Получив увольнительную записку в город, Алексей не нашел подходящего места — ни церкви, ни часовни, где бы он мог помолиться. Но были у него небольшие деньги, наградные, за услуги от Верещагина, а с деньгами нетрудно добыть чарочку. Он зашел в доступный трактир. Там, в папиросном дыму, сидели за столиком с боцманом три матроса, смахивали слезы с глаз и громко разговаривали.
— Жалко старика! — говорил один.
— Да, эта «борода» навела бы порядок, — подтверждал другой, поминая добрым словом погибшего адмирала.
— Умница был, настоящий человек! Мы с ним показали бы японским муцу-сукам от ворот поворот…
— И надо же так: дерьмо всплыло, а добро пошло ко дну… — Говоривший боцман под «дерьмом» явно подразумевал князя Кирилла, спасшегося во время катастрофы на «Петропавловске»…
Алексей сел за соседний столик поблизости от компании флотских, достал из кисета двугривенный и заказал стакан водки.
— Что ваша закусить прикажет? — спросил официант-кореец.
— Мы без закуски, мы «кряком» закусываем. Выпьем да крякнем, вот и вся закуска!.. — Подняв стакан водки, Алексей перекрестился и, за единый дух выпив, сказал: — Помяни, господи, чтоб ему и там хорошо было…
— Ты за кого, служивый? — спросили за соседним столиком.
— За упокой Василия Васильевича — художника Верещагина, я к нему вроде денщика был приставлен.
— А ну, к нам за стол!..
— Нет, братцы, не могу, не имею права. Солдату положено быть трезвым. Да еще работенка одна задумана. Надо до вечера сделать и отвезти к месту.
— А что такое? — обернулся боцман к солдату. — Какая теперь работенка? Солдатское дело нехитрое: «Левое плечо вперед!», «Прямо марш!» да «На молитву, шапки долой» — вот и вся солдатская механика.
— Я не об этом, — обиженно отозвался солдат. — Шел я сюда по одной улочке мимо утеса и приметил столярную мастерскую. Хозяев там нет, а струмент и материал есть. Хочу зайти да крест собственноручно сделать, а потом взять лодочника, вывезти крест с камнем в море и бросить на то место, где погиб Василий Васильевич…
— Братцы! А ведь не худое солдат задумал, по русскому обычаю так и должно быть… — одобрительно заметил один из матросов. — Давайте и мы с ним. Где такая столярная?
Через два-три часа все пятеро отвалили от берега в том направлении, где погиб «Петропавловск». В баркасе лежали два свежевыструганных сосновых креста с привязанными камнями. На одном кресте учинена надпись: «Здесь лежит адмирал Макаров и с ним 700 героев «Петропавловска», на другом: «Мир праху Василия Верещагина». Отъехав полторы мили от берега и поравнявшись с маяком, что на Тигровом полуострове, боцман встал и сказал:
— Вот здесь, братцы, — тут на большущей глубине. Бросайте, благословясь…
Оба креста были спущены и вмиг исчезли под водой. Боцман достал из кобуры увесистый револьвер и трижды выстрелил. Все, обнажив головы, перекрестились и повернули обратно к берегу.
— Ну, солдат, спасибо, что нас надоумил! Русская душа! — благодарил боцман Алексея. — Стало быть, не плохой человек был художник?..
— Золото! Лучшего не встречал. Предобрый в обхождении со мной как с родным сыном обращался.
— Под стать покойному адмиралу. Тоже знаменитый человек! Да, оба они как братья были схожи.
Высадив солдата на берег, матросы с боцманом направились к одному из кораблей, стоявших на рейде порт-артурской гавани.
На собрании в Академии
В скоре после катастрофы «Петропавловска» в Петербургской Академии художеств состоялось траурное заседание. Собрались художники. Пришла молодежь, главным образом студенчество. Приехал Стасов. Опираясь на трость, он еле-еле переступал по лестнице. Много раз он хаживал по ней, но никогда еще так тяжело не поднимался, как сегодня. Остановился, взялся рукой за грудь, передохнув, сказал сопровождавшему его скульптору Гинцбургу:
— Был конь, да изъезжен. Выдохся старик… Не знаю, Илья Яковлевич, смогу ли выступить. А Василий Васильевич, тот годиков пятнадцать-двадцать пожил бы еще… Тот крепок был…
Конференц-зал был давно уже переполнен. Студенты аплодировали Репину, появившемуся в президиуме. Не успели стихнуть рукоплескания, как в дверях показался Стасов. Аплодисменты усилились. Траурный вечер открыл вице-президент Академии Толстой. Уныло прозвучали казенные речи официальных представителей. Только Стасов и особенно Илья Ефимович Репин своими выступлениями оживили собрание. Согбенный Стасов, поглаживая широкую седую бороду, волнуясь, начал речь. Смерть Верещагина до глубины души потрясла его. Он говорил тихим, старчески-глухим голосом, и в его словах чувствовалась безграничная любовь к трагически погибшему художнику.
— Друзья мои, дорогие юные товарищи! — обратился он к молодежи. — В произведениях Василия Васильевича Верещагина громче всего звучала нота негодования и протеста против варварства, бессердечия и холодного зверства, где бы и кем бы эти качества ни пускались в ход…