Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

подана императору Еленой Павловной и отклонена им, но легла в основу проекта, частным образом составленного как образец для одного из крупных имений великой княгини – Карловки. При его разработке Милютин впервые высказал принципиальную идею, которую позже предложил и в Редакционных комиссиях: по его мнению, необходимо иметь некий фонд свободных земель, из которого в будущем можно было бы наделять новые крестьянские тягла. Таким образом, речь шла уже не об обеспечении данных крепостных крестьян, а о некой постоянной правительственной программе социального обеспечения крестьян, или, иными словами, воспроизводства их в этом социальном качестве. С одной стороны, эта мысль в век, когда рыночно-индивидуалистическая теория господствовала в умах экономистов, а концепция «социально ориентированного государства» только начинала оформляться в Западной Европе, была по-настоящему революционна для России. С другой, она, несомненно, корреспондировала с традиционной попечительской идеологией, предполагавшей, что самодержавная власть обязана заботиться о благосостоянии «меньшой братии». Это соответствие Милютин мастерски использовал и в дальнейшем, не раз затрагивая чувствительные струны в душе Александра II и нейтрализуя любые обвинения в колебании «частнособственнических устоев» указанием на классовый эгоизм обвинителей.

Конечно, раздававшиеся в адрес Милютина упреки многочисленных врагов и недоброжелателей (в основном из помещичьей среды) в «социалистической ереси» необоснованны. Вместе с тем нельзя его отнести и к числу «классических либералов». Да и откуда за пределами сугубо школьной доктрины взяться таковым в крепостнической стране? Глубоко антипатичен был Николаю Алексеевичу и тот тип крикливого либерала, который появился в пореформенной России. Позже, будучи отправлен в 1861 году в отставку, путешествуя по Франции и получая с родины известия о многочисленных оппозиционных выступлениях дворянских собраний (обиженные реформой помещики критиковали «бюрократический произвол» и требовали конституции, причем многие – вполне искренне), Милютин еще раз подтвердил свое кредо. Он настаивал на том, что именно правительство должно быть ответственным, помимо прочего, за создание общественной опоры для себя самого. «Две характеристические черты обрисовывают, как мне кажется, нашу русскую оппозицию, охватившую, по-видимому, все общество, – писал он брату. – Во-первых, наружу выходят только крайние мнения… во-вторых, либеральные стремления не получили еще определенных образов, все это слишком общо, смутно, шатко и исполнено противоречий. Такая оппозиция бессильна в смысле положительном, но она, бесспорно, может сделаться сильною отрицательно. Чтобы отвратить это, необходимо создать мнение, или, пожалуй, партию серединную. Говоря парламентским языком: le centre, которой у нас нет, но для которой элементы, очевидно, найдутся. Одно правительство может это сделать, и для него самого это будет лучшим средством упрочения». Надо ли напоминать, что подобные сценарии с редким постоянством возникали в верхах и десятилетия спустя после смерти Милютина? И всякий раз правительство обнаруживало, что сил у него гораздо меньше, чем у барона Мюнхгаузена, все-таки вытянувшего себя за волосы из болота…

Но вернемся на несколько лет назад. Редакционные комиссии, несомненно, стали звездным часом Милютина. При этом реальная его роль в разработке и продвижении реформы далеко не соответствовала его формальному служебному статусу. Лишь в начале 1859 года Ланской представил его на должность своего товарища (заместителя) – и получил отказ императора. Лишь после нескольких попыток Александр II согласился на это назначение, но с обидной приставкой «временно исполняющий должность». В верхах Милютин слыл «радикалом» и чуть ли не «революционером». Зато в кругу единомышленников его авторитет был огромен. Вообще, сама организация работы комиссий как будто строилась в соответствии с его беспокойной, страстной и увлекающейся натурой и ни в малейшей степени не походила на бюрократическую рутину: «Всякое стеснение и принуждение с самого начала были изгнаны из собрания. Подавали чай, курили, и беседа шла свободно». Работали буквально день и ночь. По воспоминаниям одного из членов комиссий, «заседания у Милютина… оканчивались зачастую по восходе солнца. Мы вообще занимались крайне ретиво, и помню случаи, когда после заседания комиссий, возвращаясь часа в 4 утра домой, я садился за исправление корректуры своего доклада… окончив работу часам к 7 утра, спешил отправить ее в типографию». И так почти ежедневно в течение полутора лет! Стоит добавить, что с Милютина при этом никто не снимал других обязанностей по текущей работе в министерстве, а также в целом ряде межведомственных комиссий, параллельно разрабатывавших другие реформы.

Фантастический темп работы казался жизненно важным. Ростовцев использовал яркую метафору: «Откладывать… нам нельзя, нужно спешить; все мы должны понимать, что Россия снята, так сказать, с пьедестала – она теперь на блоках». Сделать как можно больше, пока не начнется откат, пока государство не начнет «сыпаться» от возбуждения и неопределенности! Такая логика заставляла «временно исполняющего должность» не просто спешить – она вынуждала «спрямлять углы» в головоломном деле реформы, откладывать на будущее решение многих важных проблем, находить простые (порой – слишком простые) ответы на сложные вопросы, наконец – идти до конца в публичной и закулисной борьбе с политическими противниками. Не зря один из экспертов комиссий, либеральный помещик Г.П. Галаган, в одном из личных писем не смог удержаться от несколько наивной оценки манипуляций, свидетелем которых ему пришлось быть: «Видя изнанку вещей… нельзя иногда надивиться, как много у нас непрямых действий и хитросплетений, и убеждаешься, что прямой дорогой нельзя дойти ни до какого дела и что сам крестьянский вопрос оттого так идет успешно, что одни перехитрили и надули других».

«Хорошо, если успеем бросить семя», – считал Милютин. Удалось сделать гораздо больше. Здание реформы 1861 года поражало современников и потомков (в том числе – ее противников) монументальностью и завершенностью. «Положения 19 февраля», как прекрасно показала в своих исследованиях Л.Г. Захарова, как будто задавали направление развития русской деревни на десятилетия вперед – и в то же время были весьма непрозрачны; рациональность сплавлена в них с символизмом и утопией, прошлое – с будущим.

Суть реформы сводилась к тому, чтобы «развести» крестьян и помещиков в социальном, экономическом и правовом отношениях, но при этом не нарушить, насколько возможно, привычного уклада жизни тех и других. Крестьяне получили определенное правительством количество земли и капитальный долг за нее; помещики – деньги от правительства (выступившего в роли кредитора) и возможность нанимать бывших крепостных для работы на своих полях; правительство – весьма «мягкий» переход от старого к новому и целый букет неразрешенных проблем. Последнее обстоятельство во многом было неизбежным и не пугало Милютина. Развязав вековой узел, правительство может и должно и в дальнейшем оставаться не «ночным сторожем», а активным участником социальных процессов, считал он.

Параллельно крестьянской реформе под руководством Милютина как председателя Комиссии о губернских и уездных учреждениях разрабатывалась реформа местного управления. По мнению американского историка Фредерика Старра, 1850-е годы стали в России временем бурного расцвета новой