Валентин Левицкий - На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

– Не верьте, если вам агенты буржуазии стараются втереть очки тем, что происходящие безобразия в тылу есть будто бы дело большевиков. Все это работа приспешников старого режима, чтобы вас сбить с толку.

Такую же преступную роль вел врач Бродский, с той лишь разницей, что в нем оказалось больше ума и подлости, чем у Сидорова. До переворота Бродский был совершенно незаметным. По внешности это был маленький человечек еврейского типа с лицом, напоминавшим до некоторой степени будущего советского вельможу Троцкого.[257] Приходилось поражаться, сколько в этом маленьком тщедушном создании могло оказаться запасов ненависти, двуличия и жажды крови. В нем было большое умение скрывать чувства, что, между прочим, являлось особенностью его расы. Он ненавидел всех, но это у него маскировалось умиленной улыбкой и приятными словами. Он никогда не рисовался, не любил аплодисментов и никогда не выступал на митингах. Он агитировал, если можно выразиться, частным порядком, но определенно шел к цели, чтобы совратить солдатскую массу. Большей частью он говорил у себя в околотке, расположенном в большой турецкой конюшне.

– Товарищи, – пищал он тоненьким голосом. – Прежде чем придти к определенному выводу, необходима всесторонняя оценка и критика. Я знаю, что основные принципы коммунизма, как то равенство и братство, вам не ясны. Конечно, нам после векового рабства трудно это понять, но причаститься к этому мы должны. Пусть вас не смущает предстоящая дележка земли и вообще всякой собственности. Пролетариат в этом только выгадает. Всё, что не с нами, то против нас, следовательно, его как противное надо уничтожать. Вся теория коммунизма построена Карлом Марксом не на одной только философии, а на основании вековых наблюдений и отчасти многих исторических опытов из жизни народов.

Эти малопонятные для людей слова начинали постепенно проникать если не в их разум, то в их душу. Изо дня в день аудитория Бродского наполнялась слушателями, и через несколько недель он уже достиг желанных результатов. Он сумел воспитать с десяток если не опытных, то убежденных коммунистов. Остальные злые гении полка, как то Рапопорт, Гросс и Стрижиченко, оказались обыкновенными мутилами. Последний был без всяких мыслительных способностей и порол всякую белиберду. Когда на митингах все его ереси логически нами побивались, он заявлял: хотя вы и правы, но пусть будет по-нашему. Эти агитаторы второго сорта были опасны лишь постольку, поскольку на них не было управы.

Нелишне вспомнить и таких, как прапорщики Макушев, Беззубый и солдат Урицкий.

Макушев – тучная фигура из сельских учителей – почему-то всегда обрушивался по адресу кадрового офицерства.

– Я бы оставил на фронтах только кадровых офицеров, – кричал он сиплым басом. – Пусть они и воюют. Я учитель, и мое дело учить, а не распарывать невинным туркам животы.

Прапорщик Беззубый с хохлацкой откровенностью говорил людям:

– Я большевик, но идейный, и вам, прежде чем идти по пути нашей партии, нужно отказаться от хамства и от холопских привычек. Я признаю силу, но не насилие.

Солдат Урицкий на одном митинге, где одним из недавно прибывших в полк осуждались офицеры якобы за их притеснения солдат за время царского режима, выступил в качестве оппонента и сказал:

– Я вчерашний бесправный еврей, а сегодня свободный гражданин, и смело говорю, что свобода слова не есть свобода лжи. Я не несколько дней в полку, а несколько лет, и смело и правдиво заверяю, что наши офицеры всегда обращались с нами по-человечески. Пусть один из старых солдат укажет нам, что с ним обращались несправедливо. Мы знаем, что одним из тайных приказов по армии возобновлялся варварский способ телесных наказаний.[258] Ни у нас, ни у соседних полков эта мера наказания, благодаря отрицательному отношению к ней офицеров, ни разу не была применена. Наконец, офицеры и не против революции.

Эти слова произвели большое впечатление на людей. После них все поклепы, возводимые на офицеров, прекратились на долгое время.

Но наш относительный порядок в несении службы на позиции начал постепенно колебаться. Помимо агитации еще деморализующе действовали на оставшуюся совесть солдата последние так называемые Керенского пополнения. Это был всевозможный сброд, который, по всей вероятности, присылался в полки не без злобных намерений.

Трудно мне сейчас передать глубину своих тяжелых переживаний в те безотрадные минуты. Половина всей службы состояла в приеме бесконечных телефонограмм, не имеющих ничего общего с несением службы. Не оскорбляемый, не презираемый, я видел, что я постепенно становлюсь в положение инструктора, советчика, судьи, уговаривающего, но только не начальника.

– Мы вас будем слушать, но наступать не пойдем, – говорили мне. – Господин капитан, решите, кому из нас ехать в отпуск?

– Теперь это меня не касается, обратитесь в свой ротный комитет.

– Да ну их к черту, эти комитеты. Раньше, когда была одна голова, куда было лучше.

Обходя сырые и грязные от дождя окопы, вместо бодрых ответов часто слышалось:

– Когда же нас сменят и когда кончится эта проклятая война?

– Терпимо ли, – привязался один ко мне скорее какой-то мужичишка, чем солдат, – в грязи, во вшах, недоед и пули…

– Да, хорошие солдаты терпели и будут терпеть, а для дряни все невыносимо, – ответил я.

– Вам-то хорошо. У вас и кроватка, и обедик, и одеты вы.

– Врешь! – крикнул я, потеряв терпение.

– Замолчи, перестань скулить, – услышал я по адресу мужичишки слова людей.

Такие сцены становились в порядке дня. Как тяжело было коротать дни без веры, без надежды и чувствовать приближение трагического конца.

Кажется, около середины июня нас сменили дербентцы. Смена произошла с несколькими эксцессами, которые еще больше понизили моральный уровень полка. Прибывшие квартирьеры от дербентцев оказались новыми разрушителями полка.

– Товарищи, вы отстали от прогресса! – кричал распоясанный, с заломленной на затылок папахе дербентец.

Какой-то прапорщик-грузин часа два распинался о необходимости чистки полков от реакционных элементов.

Другой, кажется подпоручик, истерически кричал:

– Товарищи кубинцы! Где у вас секции: политическая, культурно-просветительная, крестьянская, рабочая?! Вы преступно спали, и вы за свою пассивность можете ответить перед революцией!

Но что меня особенно поразило, это выступление на митинге подполковника-дербентца Мебуке.[259] Он людям доказывал, что они имеют права на какие-то деньги чуть не за всю войну. Он нес этот вздор с целью расположить в свою пользу массу солдат. И это делал тот, кто еще до войны и во время нее не раз показывал несправедливость и жестокость в отношении людей. По этому поводу лично я два раза столкнулся с Мебуке, когда он служил при штабе нашей дивизии. «Мерзавец!» – хотелось крикнуть перед лицом двухтысячной толпы, но, увы, во избежание могущих быть тяжелых последствий для всех офицеров – пришлось умолчать.