Николай Окунев - Дневник москвича. 1920–1924. Книга 2

Господь еще милостив ко мне грешному! Сын мой жив, но еще многое, должно быть, придется пережить нам, прежде чем окончится эта несчастная шестилетняя эпопея. А потому мой долг неустанно просить у Бога мира всему миру и сил перенести бесчисленные тяготы нашего подневольного существования.

Погода стоит жаркая. Зелень и земля сохнут от страстного ожидания дождей. Если так потянется, то на нивах, огородах и в садах образуется неурожайное бедствие.

Сегодня в Москву приехали делегаты английских рабочих. На Николаевском вокзале им устроена торжественная встреча.

8/21 мая. Нестерпимая и зловредная жара и духота.

Советская Москва по горло занята английской делегацией рабочих. Угощают ее бесчисленными речами, банкетами, торжественными заседаниями, обедами, спектаклями, катаньями и парадами войск. И когда только они найдут время сделать то, зачем приехали, т. е. рассмотреть, оценить, раскусить, понять, что теперь у нас происходит: разрушение или созидание. Громадная порция революционных краснобайств, песен, музыки, салютов — заглушит, пожалуй, тот стон русского человека, который теперь раздается не только на Волге глубокой, но и на Москве-реке, и на Яузе, и во всех уголках России! По тем ответным речам, которые произносят сами англичане, как будто выяснилось, что у нас наступил уже социалистический рай. Со стороны-то, конечно, видней! А с другой стороны «хитрый Альбион» от радушия советских деятелей ведь не размякнет и будет все-таки «себе на уме», так что нам долго не придется узнать, каковы в действительности впечатления заморских гостей. Они говорят, что представляют собой депутацию от 6,5 млн. рабочих, а злоязычники говорят, что они сами себя представляют только.

На Западном фронте как будто бы начинается отпор польскому нашествию. В Полоцко-Лепельском районе прорван фронт противника на 75 верст; занят красными город Десна. Около Лепеля и Борисова советские войска перешли р. Березину.

Вчера, т. е. 7/20 мая, в праздник Вознесения Господня, явился нежданно-негаданно под кров своего родителя мой горе-герой. Значит, письмо его о назначении в Новороссийск, так сказать, «аннулируется», ибо он командирован на западный фронт, собственно в Смоленск, что и дало ему возможность заехать домой. Ехал он в вагоне 5 суток, с вокзала принес на себе пуд муки, 10 ф. сала и 1 ф. махорки, насыпанной попросту в карман пальто. Что касается «вещей», то их у него, кроме того, что было на нем самом, оказалась только одна пара белья, а счет «капиталов» всего только 500 р., и вот все, что «стяжал» себе этот неисправимый коммунист.

В первый момент его появления было незабываемо трогательно. Уж очень его внешность, одеяние и багаж были печальны. Пришел он в Москву «из Керчи», т. е. из тех же мест, откуда заявился к своим родным Геннадий Демьянович Несчастливцев, и был ужасно бы похож на него, если бы он был вдвое постарше. Так же как и у того, у Лели на лице обнаружились «следы беспокойной и невоздержанной жизни», «на нем длинное широкое парусинное пальто», очень поношенная фуражка и т. д. На ногах огромные, тяжелые, неуклюжие, грубой кожи опорки австрийского образца, а где же сапоги? — Они проданы в Ростове-на-Дону, и там на вырученные от них деньги куплены для нас мука и сало. Ну, разве это не похоже на благородство Несчастливцева? («Признаться, не грех бы бедняге Несчастливцеву и покутить на эти деньги», и т. д. «Лес», 5 действие, 9 явление). Убогий багаж, запыленное бедное одеяние были бы только смешными, раз он явился в Москву, где как-никак у него найдется материальная поддержка, но очень трогает его исхудалость, сильное переутомление и постаревшее лицо, и глаза такие печальные. Сразу видно, что пережито ой-ей-ей сколько! Рассказов хватило на целый день, и если бы все описать, то получилась бы длинная и занимательная история. Я чувствую, я переживаю его чувствования и переживания, но у меня нет таланта воспроизвести их в психологическом и живописном строе, а потому могу только записать здесь о его похождениях периода времени последних десяти месяцев в «протокольном виде».

После своего политкомиссарства он был «комбригом», т. е. командовал разными бригадами, с которыми слонялся около Миргорода, в Лубнах, в Ровнах, в Александрии, у ст. Користовки. Было у него в команде и два бронепоезда, командовал он и «боевыми участками», наступал и отступал (последнее чаще). При отступлении, а может быть и при бегстве на Знаменку, — попал с остатками своей части из 14-й армии в 12-ю. Сталкивался с «разложением» красноармейцев, т. е. с неисполнением своих боевых приказов. Пред Фундуклеевкой был, что называется, «разбит», и тут он целых 11 суток не спал, и свалился, будучи сменен свежей силой. Затем заболел сыпным тифом и положен был в Киеве в Клинический городок, в заразно-сыпное отделение. Киев стал эвакуироваться, но его оставили там тяжко больным. В ожидании «белых» сестра милосердия, добрая, стало быть, душа, Анна Владимировна Шахмина уничтожила его документы из опасения, что его как «красного» расстреляют. Но нашелся белый офицер, по долгу своей службы хотевший выдать Лелю, ибо он узнал его по старой войне. Тогда та же сестра перетащила его, еще больного, на какое-то кладбище под охрану кладбищенского сторожа. Но он побоялся дать ему приют в сторожке, а потому чуть живой — Леля должен был две ночи провести на могильной плите. Затем сестра нашла для него паспорт железнодорожника Антония Никодимовича Кролюк, поляка, — по наружности совершенно на Лелю непохожего (паспорт был снабжен фотографической карточкой), и этот добрый человек усадил его в поезд, идущий в Полтаву, куда Леля и прибыл в конце сентября месяца «без сантима денег», прибыл с определенной целью найти помощь от М. А. Гамалей. А та уже справлялась о его судьбе в Полтавской контрразведке, где ей сказали, что он расстрелян, так что она служила по нем панихиды.

Дальше она повезла его в село Новые Сенжары, где у ней отец — священник Александр Осипович Мартинович. Под его покровом он прожил там до середины ноября и от великолепного кормления совсем поправился. Но начались обыски — искали, конечно, как и у нас в такие времена, — дезертиров и «красных». Пришлось опять бежать, на этот раз в Николаев, а оттуда морем в Одессу. Вместе с Марией Александровной они сфабриковали паспорт на имя ее брата Константина Александровича, и даже сам Леля ухитрился на паспорте начертить печать. На север он не поехал «за неимением средств и теплой одежды». В Одессе встретил наших знакомых — артистку Л. А. Фердинандову (по мужу Ценину) и ее сестру А. А. Лукину. Те немного помогли ему деньгами и трехдневной кормежкой, но побоялись тоже обысков и проч., и ему пришлось спуститься «на дно», т. е. жить в каких-то «углах», записаться на бирже труда «швейцаром», но такого места он не получил, ибо нужна была рекомендация «с прежнего места работы». Чтобы не сдохнуть с голода, он занялся то расклеиванием афиш, то грузовыми работами в порту. Тут объявляется мобилизация. Идти в набор было для его инкогнито безусловно опасным, но подошел случай попасть на канонерскую лодку «Грозный» — сначала матросом 2-й статьи, а потом сигнальщиком. В последний день пребывания в Одессе его узнал случайно офицер старой армии Роменский и выдал. Но, чтобы не подвести Мартиновича, он съел удостоверение на имя матроса Мартиновича и назвался Ивановым, и городил какую-то чушь, какой не поверили, и «авансом» всыпали ему «10 шомполов». Но ночью, при переотправлении куда-то, сопровождавший его конвоир узнал в нем своего бывшего начальника и по старой преданности дал ему возможность убежать. Фамилия этого поистине его спасителя Наталуха. Дай Бог ему здоровья!