Эдна О’Брайен - Влюбленный Байрон

Тридцатипятилетняя англичанка леди Эстер Стэнхоуп, еще одна неутомимая путешественница, которой вскружил голову Египет и которую Хобхауз назвал «необыкновенно властной особой», как раз в это время жила в Афинах со своим юным любовником Майклом Брюсом. С борта своего баркаса она заметила Байрона, ныряющего в Пирейской бухте, где он ежедневно купался. И хотя ее любовник сразу же попал под обаяние Байрона, с леди Эстер этого не произошло. В ее присутствии Байрон становился довольно нерешительным, даже нервозным. Байрон признался, что никогда не станет вступать с ней в «препирательство». Она считала его позером. Своему врачу, доктору Мэриону, который путешествовал вместе с нею, она сказала, что Байрон — «это сплошное корыстолюбие и своенравие, а все, что он говорит и делает, имеет скрытый мотив». Услышав историю спасенной турчанки, леди Эстер сказала, что Байрон хотел выглядеть «своего рода Дон Кихотом». Вместо всеобщих рукоплесканий его красоте леди Эстер отметила пороки во внешности поэта: «слишком близко поставленные глаза и насупленные брови». Это полностью противоречит другому описанию Байрона, сделанному хирургом Форрестером со шлюпа «Алакрити», который спустя годы написал, что выразительная морщинка, рассекавшая лоб Байрона, «исчезала с мимолетной быстротой Авроры Бореалис». Леди Эстер пародировала Байрона перед своими английскими друзьями: его привычку теребить завиток на лбу и глупую аффектированную манеру обращаться к слугам на новогреческом.

Итак, даже когда Байрон был захвачен водоворотом восточных приключений, какие-то отблески рассказов о них все же достигали аристократических салонов Лондона. В письмах матери и мистеру Хэнсону он все чаще требовал денег, но письма Хобхаузу и Скроупу Дейвису пестрят описаниями любовных утех с «эльфами», как он их называл, «безмерно счастливыми и ребячливыми». Николо, «по его собственной очень настойчивой просьбе», везде следовал за ним, и, как он написал Хобхаузу, это было нечто похожее на щенячьи сексуальные игры. Однако Томас Мур описывает эту связь как чисто «братскую».

Для Байрона Греция была «Храмом мысли, Дворцом души». Он любил горы, лазурь Эгейского моря, его острова, камни, упавшие колонны, благоухающие небеса, призраки минувшей доблести. А кроме того, это была страна, которая, как он полагал, сделала из него поэта. Уже тогда, в двадцать два года, в нем зародилось понимание того, что Греции необходима независимость Страна преданная, ставшая орудием в руках русских, французов и англичан, нуждалась лишь в оружии, чтобы восстать против тирании Оттоманской империи.

Если б он только мог получать «деньги и утешительные новости», то не стал бы обременять Англию, этот «туманный остров», своим присутствием. «Утешительные новости» пришли: это был вызов от Скроупа Дейвиса. Кредит, взятый Байроном в 1809 году под его гарантии, не был погашен, как и проценты по нему, за что Скроуп тоже был ответственен.

«Я потерял сон и боюсь совсем потерять рассудок», — писал Скроуп, добавляя, что его преследуют кредиторы и он в любой день может быть арестован. Байрон через какое-то время ответил письмом — смесью рассказов о своих блужданиях, временных жилищах и разврате в местных банях, завершающейся небрежно оброненной надеждой, что «все будет в порядке». Но этого не произошло. Более года Байрон не имел известий от своего поверенного мистера Хэнсона и в своих успокоительных фантазиях предполагал, что Рочдейл продан и земли в Норфолке тоже, что долги уплачены и что он — богатый молодой человек. И только когда Скроуп написал: «Меня может спасти только твое возвращение», Байрон понял, хотя и не совсем твердо, что должен вернуться домой.

Он взял Николо Жиро с собой на Мальту. Там он встретился, по ее настоянию, с миссис Констанс Смит, которая напомнила ему о тайном обещании, — но пламя потухло, более того, он страдал от лихорадки, геморроя, сифилиса, подхватив заразу, как и все английское сообщество в Афинах, от греческих и турецких женщин.

Зачислив Николо в иезуитскую школу, в мае 1811 года Байрон отплыл в Англию, испытывая отвращение и разочарование до такой степени, что, казалось, ни дева, ни юнец никогда более не вызовут его восхищения.

В своем дневнике он излил накопившийся сарказм:

В двадцать три лучшая часть жизни уже позади, а горечи ее удваиваются. Я повидал людей в разных странах и нашел их одинаково презренными — в крайнем случае баланс скорее в пользу турок. В-третьих, у меня душа болит… В-четвертых, я — хром на одну ногу, и моя телесная убогость с годами возрастает и наверняка сделает мою старость невыносимой. Кроме того, в последующей жизни я ожидаю получить две, а то и все четыре ноги в качестве компенсации. В-пятых, я становлюсь все в большей степени эгоистом и мизантропом. В-шестых, мои дела и дома, и за границей довольно мрачны. В-седьмых, я пережил все свои стремления и большинство честолюбивых планов, даже поэтических.

Плавание на фрегате «Волаж» с Мальты в Англию заняло шесть недель, что дало ему время припомнить чудеса и беспутства его путешествий: турецкие бани, «эти мраморные эдемы шербета и содомии», и пожалеть о своем сомнительном будущем. Он должен отправиться в Нотт, чтобы повысить арендную плату, потом в Ланкс, чтобы продать шахты, потом обратно в Лондон, чтобы разделаться с долгами, а потом сесть на борт грузового судна — и куда глаза глядят. В колючем письме матери он вновь вернулся к повелительному тону:

Будь добра, приготовь комнаты к моему прибытию в Ньюстед, но смотри… на меня только как на гостя. Должен предупредить, что я долгое время сидел на вегетарианской диете: ни рыбы, ни мяса… поэтому мне понадобится много картофеля, зелени и сухарей; я не пью вина. У меня двое слуг — греки средних лет… Я бы не хотел, чтобы меня одолевали визитеры, но буде они появятся, тебе придется их принять, так как я не хочу, чтобы меня беспокоили в моем затворничестве; ты знаешь, я никогда не любил общества, а теперь эта нелюбовь окрепла. Я привез тебе шаль и большое количество розового масла.

Письмо Фрэнсису Ходжсону дает более откровенную картину отчаяния Байрона: «Я возвращаюсь домой без надежды и почти без желания», — и далее он пишет о долгом путешествии домой, во время которого у него было время заняться самоанализом. С ним приехали двое слуг-греков. Его пожитки состояли из четырех древних африканских черепов, фиала с аттическим болиголовом и четырех живых черепах. 14 июля 1811 года — через два года после того, как Байрон покинул Англию, — фрегат вошел в лондонские доки на Темзе. Он не торопился в Ньюстед или Рочдейл, чтобы уладить свои «непоправимые дела», а обосновался в «Реддингс-отеле» на Сент-Джеймс-стрит. Первым и самым неотложным делом было найти заимодавцев, хотя его бывшая квартирная хозяйка миссис Мэссингберд не могла более выступить поручителем — ее собственные финансы были в катастрофическом положении. Старые друзья возрадовались его возвращению. Ходжсон разразился ужасающими стихами — «Вернись, мой Байрон, к родине прекрасной…». Скроуп Дейвис прибыл с «новым набором шуток», и Байрон, заняв денег, отправился в Кент навестить Хобхауза, который, по настоянию отца, вступил в милиционную армию, стал капитаном Хобхаузом и готовился к отъезду в Ирландию вместе со своим полком поддерживать хрупкий мир.