Рафаэль - Александр Борисович Махов
После занятий мальчишки развлекались в школьном дворе тем, что пытались положить друг друга на лопатки. Ему была не по душе их бестолковая возня, хотя он смог бы с любым из них помериться силами, но один на один, а не с навалившимися пятью-шестью на одного – это было несправедливо и нечестно. Ему претило всякое бахвальство физической силой. Нет, он был необычным мальчуганом, сторонящимся всего грубого и показного. Он так и не научился смачно плеваться через плечо, чем бравировали однокашники, или же, вставив в рот пальцы, издавать оглушительный свист, пугая собак и прохожих.
Но с той поры, когда однажды он пришел домой после школы с подбитым глазом и оторванным рукавом куртки, мать или кто-то из домашних стали после уроков его встречать, с чем пришлось волей-неволей смириться, чтобы не попасть снова впросак. При этом он умолял лишь об одном – держаться от него в сторонке, дабы не выглядеть в глазах однокашников посмешищем и маменькиным сынком.
Дома с ним любил заниматься отец, листая страницы Библии, полученной в дар от покойного герцога Федерико и иллюстрированной миниатюрами старых фламандских мастеров. Рафаэль с интересом разглядывал превосходные картинки, повествующие об истории сотворения человека и жизни на Земле, а отец пояснял отдельные библейские сюжеты. И это было куда более увлекательно, нежели скучные уроки катехизиса в школе с сердитым преподавателем в сутане из соседней церкви, который пребольно наказывал провинившихся линейкой.
После школы мальчик любил проводить время в отцовской мастерской. Его притягивали и манили запахи красок и растворителя. Даже вонючие клеи, которые приготовлялись из овчинных кож или рыбьих костей, плавников и чешуи на жаровнях, теперь не казались ему неприятными, как прежде. Чтобы отбить неприятный запах, в огонь бросали кусочки ладана и апельсиновые корки. Взобравшись на стремянку, он любил разглядывать стоящие на полках сотни склянок с пигментами мудреных названий на латыни, а разбросанные всюду кисти и прочие атрибуты живописца вызывали желание самому попробовать сделать то, чем были заняты взрослые.
Так появились его первые рисунки, но он старательно прятал их от сторонних глаз, дабы не вызвать насмешек шутников-подмастерьев. У него уже неплохо получалось измельчать ступкой мел в порошок, как это делали ученики-подростки, и он научился, как и они, отмывать в скипидаре кисти. Ему стали близки и понятны многие замысловатые операции и работы, производимые в мастерской.
– А что нового в школе? – как-то спросил отец за ужином.
Рафаэль рассказал, что сегодня учитель прочитал им в классе одну забавную басню Федра в своем переводе с латыни, а затем приказал пересказать ее своими словами. Ему удалось запомнить услышанное, а вот в тетради изложить басню словами было куда труднее.
– Ведь слышится одно, – оправдывался он, – а пишется-то совсем по-другому.
– О чем говорится в басне? – поинтересовалась мать, чтобы успокоить его.
– Про оленя, но у нее грустный конец.
– Так прочти, коли запомнил! – ободрил отец.
И Рафаэль повторил наизусть услышанное в школе:
От стрел охотников ища спасенье,
Из леса вышел пуганый олень,
Прося Диану, чтоб его мученья
Унес с собою на закате день.
Стемнело, и пути не разбирая,
Олень помчался, страх преодолев.
Дорогу преградила волчья стая,
Свернув, он угодил в крестьянский хлев.
Увидев незнакомца, бык-трудяга
Проговорил, согнав слепня хвостом:
«В хлеву тебе не место, бедолага.
Мы зарабатываем корм горбом.
Рога ветвистые здесь не в почете.
Хозяин скупердяй и вечно злой,
И у него клок сена на учете.
Его, брат, не объедешь на кривой».
«О добрый бык, мне надобно немного —
Лишь без опаски ночку скоротать,
А на рассвете дальняя дорога,
По коей мчаться мне не привыкать».
И вот проходит день, за ним другой.
В хлеву гость отоспался и прижился,
Но, видно, возвращаться в лес родной
К врагам-охотникам не торопился.
Как говорится, есть всему конец,
И редки исключения из правил.
Хозяин же, жадюга и шельмец,
Узнал, кто ему сена поубавил.
Работники оленя порешили
И, тушу поделив между собой,
Хозяину с намеком подарили
Рога – приглядывай, мол, за женой[18].
Мать расцеловала сына, пораженная его проникновенным чтением звонким голоском, а отец резко встал из-за стола и ушел к себе, сказав, что он сыт. Маджия и тетки были в недоумении, не понимая, чем он остался недоволен. Видя, как встревожились взрослые, мальчик решил их успокоить:
– Не сердитесь на папу. Ему, как и мне, стало жалко бедного олешка.
Видя возбуждение сына, Маджия провела ту ночь рядом с ним в детской. Как радовался Рафаэль, когда мать все чаще стала проводить ночь в его комнате, напевая ему перед сном колыбельную. Она пела про уснувших птиц в саду, спящих рыб в пруду и про синее небо в звездах.
По вечерам, когда в доме собирались гости, отец любил удивить приглашенных приготовленным им блюдом по собственному рецепту. Постоянно колдуя над красками в мастерской, чтобы добиться нужной консистенции и цвета, он перенес свое пристрастие к составлению различных смесей на кулинарию, в чем, по мнению знающих в этом толк сестер, стал подлинным мастером. Чтобы развлечь гостей после шумного застолья с шутливыми тостами во здравие вновь испеченного «повара», Санти просил жену спеть или сыграть что-нибудь. Рядом в большой зале стоял старинный клавикорд с красивой крышкой, сплошь инкрустированной перламутром, но Маджия часто предпочитала ему легкую лютню. Подобрав нужную мелодию, она принималась петь. Ее бархатистое контральто было слишком сильным для домашнего пения, и поэтому ей приходилось сдерживать мощь голоса, переходя от forte на pianissimo. Рафаэлю особенно нравилась песня на слова отца:
Дрожит листок на голой ветке,
Пока не сорван злобным ветром…
Всякий раз, когда он слышал эту песню, она приводила его в сильное волнение. Ему было жалко бедный листочек, который оторвался от родимой ветки по воле ветра-разлучника. Когда Маджия пела, чуть прикрыв глаза, на ее красивом, одухотворенном лице отражалась то грусть, то тихая радость, неизменно вызывая бурный восторг гостей.
В гостеприимный дом Санти нередко захаживал их сосед весельчак Пьерантонио Вити, медик и
