Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
– И все у вас так ходят?
– Да кто – все; я ведь один. Я, видишь ты, милая, в женском скиту живу.
– Как в женском, почему? Или вы там за сторожа?
– Бывает и так, что дрова им ношу, воду, скотину пасу. А только попал я туда через чудо… Лежал я в болезни и умирал совсем; и было мне видение и голос…
– Какое, дедушка, можно рассказать? – спросила я с большим любопытством.
– Да как тебе такой об этом рассказывать! Не очистилась ведь ты еще.
Видно было, что ему не хотелось говорить о своем видении, и я, конечно, не настаивала.
– А в скит к вам приехать можно?
– Отчего ж, если испробовать себя хочешь – приезжай. Только трудно у нас жить: и бедно, и грязно, и серо, и работать самой все надо. А ты ведь, поди, не привыкла.
– Ну а если не жить, а так только на время приехать посмотреть?
– И то можно, мы никого не гоним. А только так ты ничего не узнаешь. Пожить с нами надо, милая, потрудиться… Вот если сможешь так – приезжай, а то (так) и не стоит.
Мы поговорили еще немного, и я встала.
– Ну, спасибо… или нет – спаси вас Христос, – поправилась я. – Так, дедушка?
– Так, милая, так. И «вы» говорить не надо: все мы други, все мы братья во Христе, все грешны! А только помни, что я тебе рассказывал. Особенно помни, чтоб милостыню творить, потому Господь сказал: «Кто накормит и согреет единого от малых сих – тот ублажит душу Мою, а кто отвернется от просящего и не отверзет толкущему – тот отвернется от Меня». И еще говорил: «Дети, любите друг друга…» Вот если хоть эти две заповеди будешь стараться исполнить – благо тебе будет на небеси.
– Вы грамотный, дедушка?
– Нет, голубушка, не случилось обучиться. Так помни заповеди-то.
– Буду помнить, дедушка, до свиданья; может, придется еще когда увидеться.
– Нет уж, где нам с тобой увидеться! Разве в лоне Отца небесного. Прощай уж, милая.
Я протянула руку. Старик не взял и, покачав головой, сказал ласково, как бы прося не обижаться:
– Не надо. Лучше мы с тобой так просто простимся, издали.
– Ну, как хотите!
Мы поклонились друг другу, и я ушла.
А когда в Козьмодемьянске59 я увидела его фигуру, молча и как бы укоризненно наблюдавшую за тем, как мы веселой гурьбой сошли с парохода и новые знакомые пошли нас проводить на волжскую пристань, помогая нести наши дорожные принадлежности, – мне сделалось как-то неловко. Точно я самым бессовестным образом обманула этого старика…
Да оно, в сущности, так немножко и было… и боясь и не желая этого, я не заговаривала сама почти ни с кем из настоящих богомольцев на Светлом озере.
Ну-с, с изложением этого последнего эпизода моего путешествия на Светлое озеро кончается и двухнедельная поэзия моей жизни последнего времени. Завтра надо браться за экзамены… Хватит ли у меня сил на это? Я теперь совсем не в состоянии читать. Когда я пишу, я не могу читать; а если я настрою себя на книжный лад – я не в состоянии буду писать. А мне так хочется написать еще одну вещь, и сейчас я чувствую в себе настроение.
Ужасно быть запоздалой «несжатой полосой»60…
А все 1908–9 год, угол Малого [проспекта] и 11‑й линии!..61
Больно отзывается прошлое.
Чтобы уже окончательно покончить с поэзией, нужно сказать еще два слова о письме Думина.
Какое удивительно отрадное впечатление оно произвело на меня. Какая широта и свобода понимания у этих людей, недаром называющих себя «сынами свободы»62. Какая интеллигентность мысли при всей безграмотности ее письменного изложения. И как чувствуется в этом письме, что душа одного человека говорит непосредственно с душой другого; какая простота и естественность в обращении, нам, интеллигентам, совершенно не знакомая.
Я понимаю теперь то наслаждение, которое должен был черпать Толстой в переписке и общении с этими людьми. Истинно христианская свежесть и чистота души. И смешной кажется мысль, что то – необразованный мужик, а ты – барин и интеллигент, до такой степени самой сущностью нашего человечества соприкоснулись мы с ним.
При первом же случае съезжу к указанному им Дмитриеву.
Только экзамены!.. Они отравляют мне существование. Слишком тесна для меня теперь шкурка учащейся. Свободы хочется, развязанных крыльев.
– Ну, только, пожалуйста, не впадать в лирику.
И все-таки пакостно на душе…
29/XI 1911 г. Вчера купила себе массу конвертов, целых 50 штук, и счастлива. Ужасно люблю, когда у меня очень много разных письменных принадлежностей: бумаги всяких видов и форматов, карандашей, перьев… К сожалению только, этого никогда не бывает, и это для меня такая же неосуществимая мечта, как 300 пирожных зараз. Неужели я всю жизнь буду таким голышом и пролетарием?
Похоже!
Слава Богу, что теперь хоть относиться к этому стала легко. Тото, верно, заразил.
Впрочем, мне далеко до него. Вот истинный Диоген!
Позже. Сегодня я проснулась с рождественским настроением и принялась за новое писание. Совсем новое! Мысль об нем проснулась сегодня впервые вместе со мной63.
А экзамены все стоят…
Вот скандал! Вчера не состоялось заседание исторического общества! Были назначены два доклада: «Крестьянские волнения в Дофинэ в конце XVIII века» и еще какой-то, не помню. Собрание должно было быть открытым, и вот явилась полиция. А и народу-то было немного, по словам Маши [Островской]: всего два с половиной человека в IV аудитории университета. Кареев предложил полиции уйти, та не согласилась; тогда он закрыл заседание.
Еще возможны в наше время такие случаи!
Ведь как-никак это же научное заседание, не сходка! Маша и пришла в 10 часов прямо оттуда и рассказала64.
Зашла днем на полчаса к мамочке, и посидели мы с ней немножко обнявшись на диване. Этого почти никогда не бывает, и она, бедная, была так рада.
А отчего не может быть все иначе?
Впрочем, теперь поздно, и в конце концов, виноватых нет.
Или есть?..
Еще позже. Нет, но до какой степени изменчив мой почерк! Я могу в продолжение одного и того же дня двадцать раз изменить его; пожалуй, даже и сама когда-нибудь не узнаю своей руки, не то что
