Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
Помню имя Гоца, которого Данилов называет Карлом XII, говоря, что как тот руководил со своих носилок боем одним мановением руки, так же точно руководит и Гоц русской революцией47. А относительно того, как Хилков стал из религиозного сектанта анархистом, Данилов рассказал следующее. Случилось у Хилкова какое-то несчастье в жизни, не помню только какое. Вот он и поехал за границу рассеять немного свое горе. Попал в Швейцарию, ну и в нашу эмиграцию, конечно. «А там “бабушка”, – вел Данилов свой рассказ («бабушкой» эмигранты называли народную социалистку старуху [Брешко-]Брешковскую). – У “бабушки” “внучки”, птенчики все желторотые, из России наехавшие. Так все и ютятся вокруг нее. Ну у “бабушки” там хозяйство свое – дом, а хозяйничают свои же; и так это хорошо, по-семейному: – Катенька, не хочешь ли курочки ножку или крылышко? – Верочка, выпей кофе чашечку. – Муся, съешь шоколаду. – А в соседней комнате портрет “полковника”48 висит, и в него упражняются в стрельбе из игрушечного пистолета с резиновой (пробкой) пулей. И все этак ласково, любовно, по-матерински. А за курочкой идет прокламация, за шоколадом – бомба, и вся эта земская молодежь с головой в омут за “бабушку” и за бабушкино “дело”, конечно. Вот и попал Хилков к этой “бабушке” и размяк душой. Все людей искал, любви между людьми, духовной связи, и нашел. Тут уж до бомб и анархизма – один шаг. А душа у него у самого чуткая, нежная, любящая, и я вполне понимаю, как мог в нем произойти подобный переворот», – закончил Данилов.
Закончу и я. Надо кончать свою работу49 и тогда садиться за экзамен.
Боже, я никогда не кончу курса?.. Это меня приводит в отчаяние! «Работа» настроила меня на такой лад, что я с ужасом думаю об экзаменационных книгах. Вообще, эти две вещи я совмещать не могу и потому в большинстве случаев не делаю ни той, ни другой: за одну не позволяю себе браться, пока не кончу курсов (вот, курс не выдержала, «сорвалась»). К другой не могу себя принуждать без того, чтобы не впасть в меланхолию.
27/XI. «Работа» кончена и сегодня или завтра будет отдана Пругавину. Что-то будет, что-то будет!..
А вот с другой работой так история! Прихожу вчера в Академию наук повидать Нестора Александровича Котляревского50.
[…]51
Собираюсь уходить:
– Постойте минуточку. Ответьте мне только на один конфиденциальный вопрос.
Подходим к окну в маленьком старом конференц-зале с портретами.
– Что такое Лидия Семеновна52 собой представляет?
Я удивлена и сначала не понимаю, в чем дело.
– Да видите ли что. Она мне прислала свою рукопись – помните, я еще посадил ее при вас? Я не знал, что вам ничего не известно. Ну, читал я ее, читал, и, право, не знаю теперь, что с ней делать. Несколько страниц там, правда, недурны и написаны с подъемом, а все остальное никуда. Я ей и посоветовал выписать только их. Теперь она мне их прислала опять, и мне хотелось бы знать, очень ли на нее подействует, если ей рукопись будет возвращена. Как, у нее большое самолюбие?
– Думаю, да. Впрочем, она в большой мере чудачка.
– Это последнее заметил и я. Но дело в том, что я совершенно не представляю себе, что я могу сделать с ее рукописью? Теперь я послал ее в одну редакцию; если оттуда вернут – пошлю в другую, но больше я ничего сделать не могу. Как бы вы ей это как-нибудь передали?
– Да, это будет жаль, тем более что она уверена, что то, что вы признали годным, уже действительно хорошо и, значит, имеет шансы быть напечатанным. Конечно, как-нибудь подготовить ее к этому я могу, а только это неприятно.
Я ушла.
А чудачка эта Ли, действительно! И как курьезно она с этой рукописью поступила.
28/XI 1911 г. Перебирала сегодня отцовские бумаги и нашла среди них свой старый перевод с французского «Черной дамы», сочинения для детей неизвестного автора. Я сделала его еще будучи в гимназии и отправила к отцу в первый год его приезда в Петербург, в надежде, что он его устроит куда-нибудь. Конечно, он его, верно, никуда и не показывал, т. к. перевод, вероятно, достаточно плох. Сейчас нет охоты перечитывать53.
И еще перевод с немецкого Фортлаге «Изложение и критика доказательств бытия Божия»54. Это уже труд первого лета по поступлении на курсы, но тоже, верно, плох невозможно, т. к. от философии я еще тогда только начинала вкушать, и воображаю, какую галиматью там напереводила!
Для чего держал их отец так долго у себя?55
Только что отнесла Пругавину свою рукопись и как-то совершенно спокойна. И к чему только была эта таинственность, это название «Работа», чуть ли не с большой буквы и уж конечно в кавычках! Терпеть не могу в себе этой манеры заигрывать; в особенности с собой она глупа. К сожалению, она даже является одним из признаков…56
После обеда. А говорил мне старообрядец на пароходе вот что приблизительно:
– Ты хочешь поговорить со мной? Изволь, милая; только приди попозже, я теперь не свободен.
Оказывается, старик молился.
Часа через два спускаюсь опять в 3‑й класс и нахожу старообрядца на прежнем месте. Он уже отмолился и складывал лестовку57.
Было душно. От машины воняло, и махорка прибавляла свое. Пассажиры осматривали меня с недоумением: «Чего, мол, такая пришла; что ей тут надо?»
Я села рядом со стариком.
– Ты что ж, веры ищешь?
– Нет, дедушка, я Божьих людей ищу, да вот еще интересуюсь, кто какой веры.
– Так. Никонианка?
– Никонианка.
– Ну что ж! По мне во всякой вере спастись можно, надо только жить по-Божьи.
– Конечно, дедушка, и я так думаю. А не скажете ли вы мне, зачем надета на вас эта пелеринка? Вы ведь старообрядец?
– Вишь ты, как ты сейчас спрашиваешь! Сразу уж до сути доходишь! А ты погоди, мы с тобой прежде так потолкуем. Хочешь, что ли?
– Конечно, дедушка, спасибо.
– Ох, как это ты нехорошо молвила!
– Что, дедушка?
– Да кого ты сейчас назвала?
Я с недоумением посмотрела на него.
– Никого не называла.
– А последнее-то слово твое. Не знаешь разве, кто Ба был?
– Какой ба? – недоумевала я еще больше. – Вы это про «спасибо» говорите?
– Ну-у. Вот и все вы так, никониане, говорите. А забыла разве, что Ба был идол языческий, и когда ему молились,
