Магия тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь время - Флориан Иллиес
* * *
Фридрих всегда жил у воды. В Грайфсвальде, где он родился, Фридрих мальчишкой бежал вниз по Ланге Штрассе, мимо собора, потом по узким переулкам дальше к порту, мимо мальв, упрямо продирающихся через брусчатку перед домиками рыбаков. В порту он часами смотрит на прибывающие и отплывающие корабли, здравствуй и прощай, вечное движение, как у волн, бьющихся о набережную. Всё это успокаивает Каспара Давида, после смерти матери даже чуть-чуть утешает, только так ему удается забыть о времени, вернуться в вечный ритм природы, когда печаль щемит сердце. И только бой часов на башне собора выводит его из транса, и он спешит домой, где строгий отец с упреком глядит на него, открывая дверь. Он не понимает, почему сына постоянно тянет к воде, ему кажется, что странный рыжий отпрыск не годен ни к какому нормальному ремеслу. А по выходным юный Каспар Давид проходит пешком много километров до Вика, где река Рик петляет по городку и впадает в Балтийское море, там он на песчаном берегу рисует большие корабли. Спустя двадцать сонных лет в Грайфсвальде он отправляется в Копенгаген, по морю на северо-запад, отец отчаялся и осознал, что его сын, этот чудак с рыжими лохмами, действительно хочет стать художником. А в Копенгагене то же самое: порт прямо в городе, паруса и раскачивающиеся мачты постоянно перед глазами, до моря рукой подать. В Дании студент Фридрих часто надевает ранец, берет рисовальные принадлежности и выбирается за город, чтобы рисовать свои любимые северные берега. Когда же он в 1798 году переезжает в Дрезден, то на первых порах выживает так далеко вверх по Эльбе только благодаря тому, что часто ездит в родные края, в Грайфсвальд, а еще на Рюген, он при любой возможности бродит по любимому острову и рисует его. Но потом и в Дрездене он переезжает из пансиона у крепостного рва в квартиру, расположенную у самой воды. «На Эльбе» – так официально звучит его адрес, на высоком берегу реки, на краю старого города. Сначала он живет, как мы знаем из его письма к Гёте, в доме номер 27 – вероятно, с 1804 по 1810 год, потом он десять лет живет в соседнем доме поменьше, номер 26, а после женитьбы переезжает в новый дом, расположенный в пятидесяти метрах – «На Эльбе, 33», там Фридрих проживет до самой смерти, а после будут жить и его дети. Прямо перед его окном находится маленькая пристань, рыбаки держат там свои лодки, из окна мастерской он видит верхушки мачт. Разумеется, если выглядывает в окно, обычно-то он всматривается только внутрь себя.
* * *
Когда родился его первый ребенок, маленькая Эмма, Каспар Давид Фридрих следит за тем, чтобы ее купали как можно чаще. А отправив жену с малышкой в деревню, он дает ей такой наказ: «Надеюсь, ты помнишь, что нужно ежедневно купаться». Строгий Каспар Давид продолжает: «Само собой, не после еды». Можно представить себе лицо Лины, читающей эти строки. В следующем письме речь идет о чистоте дочери: «купай маленькую Эмму как следует». Очевидно, такое мокрое детство принесло плоды: «Эмма чувствует себя в воде как рыба», пишет Лина брату мужа, который поинтересовался делами девочки. Так что ничего удивительного нет в том, что в 1839 году Эмма выходит замуж за учителя плавания.
* * *
Ни для кого происхождение Каспара Давида Фридриха с северных морей не было так важно, как для национал-социалистов. Они хотят сделать из него посконного германца и поставить на носу своего безумного корабля, плывущего по морю истории. Курт Карл Эберляйн[43] – так зовут опасного типа, который в 1940 году, к столетию со дня смерти художника, хочет во что бы то ни стало сделать из Фридриха германского героя, и публично задается вопросом: «А достаточно ли народ любит его?» И сам отвечает: «Нет, можно любить и посильнее». Когда немецкие войска в сентябре 1939 года вторгаются в Польшу, он как раз заканчивает свою пропагандистскую книгу под названием «Народная книга немецкого искусства». Уже по предисловию понятно, к чему клонит автор: Эберляйн пишет, что сказать о Фридрихе что-то важное, что-то новое стало возможно только теперь, «потому что только национал-социализм ставит правильные вопросы и дает верные ответы». А далее он объясняет, почему голубые глаза Фридриха так же много говорят о его германском духе, как и его любовь к древним мегалитам и к северному диалекту, на котором он разговаривал даже в Дрездене. Неловко читать абсурдные тезисы, в которых весьма неглупый Эберляйн как в бреду всерьез делит европейское искусство на три категории по принципу «крови и почвы»: искусство побережья, искусство равнины и искусство гор. А у нордической «расы» королевской дисциплиной оказывается именно «искусство побережья», а король этого искусства – Фридрих. А как же его пейзажи из Гарца, все кладбища, все горные пейзажи – его равнинное и горное искусство? Для Эберляйна это не проблема: «Любое место можно видеть нордически, неважно, где оно находится. Любой пейзаж – автопортрет расы художника». А что у Фридриха над пейзажами? Правильно, «расово верные облака».
Свой же собственный «расовый автопортрет» Эберляйн создает не только в этой книге, но и на торжествах по случаю столетней годовщины смерти Фридриха, которую он сам и устроил 7 мая 1940 года в городе Грайфсвальд. «Наша цель, – считает Эберляйн, – состоит в том, чтобы создать „фридриховского немца“». Жутковатые подробности можно прочитать в архивных материалах искусствоведческого семинара Грайфсвальдского университета, семинар по
