Мусоргский - Осип Евсеевич Черный
— Вот находка! — сказал Даргомыжский, вытирая платком глаза. — Насмешил до слез. Ну, теперь без вас ничего петь не станем. Первое место за вами, Модест.
Успех был полный, но в гостиной не было человека, мнения которого Мусоргский боялся больше всего: ни сегодня, ни в прошлый раз Балакирев не присутствовал. Возможно, оно и к лучшему, потому что, при своей непримиримости, Балакирев заругал бы его и назвал бы это карикатурой на искусство. Понять его бывало трудно: в иных случаях он от шутки какой-либо смеялся, как ребенок, в других — смотрел насупившись, как будто желая испепелить человека взглядом.
Да и Ванлярского не было тоже. Все реже он стал тут появляться. В кружке на Моховой улице словно происходил незаметный отбор единомышленников и союзников. Ванлярский имел к кружку лишь косвенное отношение, но Балакирев — без него трудно было представить себе живое собрание. Почему его нет? В последний раз он жаловался на недомогание — уж не заболел ли?
На обратном пути Мусоргский думал, что же такое правдивость в музыке: сегодня он на собственном опыте понял, как важна интонация и какую роль играет в ней любой, верный или неверный, оттенок. Ему показалось, что он способен постигнуть тонкости человеческой интонации, проникнуть в ее сердцевину. Когда-нибудь он докажет еще, что не только фантазии и мазурки способен сочинять.
Мысли его снова вернулись к отсутствовавшему Балакиреву. Мусоргский решил зайти к нему завтра и узнать, что с ним.
Он застал его в постели, замотанного в шарф и укутанного так, как будто в комнате очень холодно. Балакирев захворал.
— Смерти боюсь, — сознался он. — Не то простуда сильнейшая, не то заражение.
— Да полно, — сказал Мусоргский, — через несколько дней встанете.
— Нет, — отозвался тот сумрачно. — Меня во всем преследует рок. Заболеть и то не могу по-простому: все непонятно, таинственно, сложно.
Он был мнителен, и его мучили разные опасения. Лежал он раздраженный, полный мрачных мыслей. Даже Софью Ивановну, когда та вошла с чашкой чая, встретил хмуро.
— Сколько же я вам должен? — с неприязненной деловитостью спросил Балакирев.
— Будет вам, неугомонный! Сочтемся еще, лежите.
— Вы сухари для меня покупали, а еще что?
Она посмотрела на Мусоргского, как бы призывая его в свидетели: ну что поделаешь с таким человеком? Болеть и то не умеет!
— Еще я за сахар, кажется, задолжал. Вы фунт пиленого купили и два фунта баранок…
Софья Ивановна махнула рукой и вышла. Балакирев смущенно заметил:
— Два месяца не плачу за комнату, да еще всякую всячину теперь покупает. Терпеть не могу одолжаться! Уроки пропускаю вторую неделю, от сестры пришло слезное письмо, и все, что было, отослал ей. Глупое положение, мерзкое!
Мусоргский потребовал, чтобы он взял деньги у него, но тот и слышать не хотел об этом:
— Не говорите, а то рассоримся. Как-нибудь выкручусь.
— Да ведь я ваш должник, Милий! В какое же вы меня положение ставите?
— Нет, бросьте, оставьте. Есть вещи, за которые деньги брать невозможно. — Но, видя внимание друга, он смягчился: — Ничего, я так верчусь постоянно, привык… Давайте о другом чем-либо разговаривать. Как работали? Что-нибудь новое есть? — И, не дожидаясь ответа, заговорил сам: — Еще один вроде вас появился — Гуссаковский. Талантлив, но другим делом занят. Прямо беда: вы — с солдатами, он — с какими-то вычислениями.
Мусоргский воспользовался подходящей минутой и стал жаловаться:
— Каждое утро, как мне собираться в полк, чувствую отвращение, идти не хочется.
Он рассчитывал встретить сочувствие, однако Балакирев переспросил с удивлением:
— Как «не хочется»? Что же делать, в таком случае?
— Я бы оставил службу совсем.
Наступило молчание.
— Дело ваше, конечно, — сухо сказал Балакирев. — Но мне все же непонятно: а существовать на что будете? Уж я за музыку крепко держусь, она меня кормит еще с тех времен, как у Улыбышева начинал. А что толку? Живу без денег, в нужде, и никогда, наверно, из нее не выбьюсь. Для русского музыка — хлеб горький. А вы холеный и балованный — куда вам!
Мусоргский сам плохо себе представлял, на какие средства мог бы жить: дома дела шли все хуже. Но он твердо знал, что офицерское существование становится ему все более ненавистным.
— От земной почвы отрываться нельзя, — продолжал Балакирев, заворачиваясь плотнее в одеяло и беспокойно поглядывая на окно, из которого, ему казалось, дует. — Ну, из полка уйдете, а что делать станете? Разве писать, находясь на службе, нельзя? Замашки у вас широкие, претензии большие, а почерк свой уже выработали? Нашли себя в музыке?
Мусоргский слушал невесело, и смелые мысли, с какими он шел вчера от Даргомыжского, тускнели сами собой.
— Вам народа надо видать побольше, читать больше, работать. Без горизонтов широких нельзя стать композитором. Вот я с двумя братьями дружбу завел: образованные, умные, даровитые. Не музыканты, а музыку знают как свои пять пальцев. Особенно один.
— Где вы только их находите, Милий!
— То-то, надо уметь. Познакомлю с ними: вам будет поучительно и полезно. Может, и блажь пройдет.
— Да я-то им не подойду, — самолюбиво заметил Мусоргский.
— Что ж, сумейте… Заставьте чем-нибудь окно, а то тянет оттуда.
Позже, видя, как Мусоргский сник, Балакирев заметил:
— Странное вы существо! То на все отзывчивы, а то ни с того ни с сего выдыхаетесь, и ни за что потом вас не расшевелишь. Где ваши мысли, о чем они — непонятно. Ну как вас знакомить с людьми? Посмотрят в такую минуту и решат, что вы меланхолик.
— Аттестация лестная, спасибо, — безучастно отозвался Мусоргский.
— Я-то в вас разобрался, а как другие — не знаю… Может, и разберутся.
Он умел так — и себе и другому испортить настроение: как начинал допекать, остановиться вовремя был не в силах. Он, столько раз вышучивавший маршировки, парады, нелепую нарядность одежды, издевавшийся над дурным офицерским душком, не сумел и не захотел поддержать Мусоргского, когда дело дошло до решения.
Ушел Модест от него расстроенный и дал себе слово долгое время к Балакиреву не ходить. Но мысль, что тот болен, один, так беспокоила, что через несколько дней он явился снова.
Балакирев чувствовал себя несколько лучше. О роке и смерти он на этот раз почти не вспоминал. Шарф лежал на стуле и, видимо, больше не был нужен. Опять появились возле кровати книги; он был более оживлен и не требовал, чтобы закрыли окно плотнее.
Когда Софья Ивановна появилась, он сказал ласково:
— Поставьте, голубушка. После возьму.
— Я вам каши сварила, беспутный вы человек. За
