Мусоргский - Осип Евсеевич Черный
Балакирев отозвался сумрачно:
— У меня к врачам веры нет. Лечат-лечат, а что с больным, не понимают. Глинка тоже в них разуверился — к гомеопатам стал обращаться. Вот и мне надо бы к ним.
— С вашим характером, — сказала она, — здоровым не будете. Вас собственное беспокойство донимает да страхи разные.
— Ну, пошла!.. Это ее любимая тема, — объяснил он Мусоргскому. Когда Софья Ивановна ушла, он добавил: — Золотой человек. Только напрасно я ее мучаю.
— И меня мучаете, Милий.
— А вас надо, иначе не расшевелишь. Вас необходимо тормошить, иначе вежливым офицериком так и останетесь. Вы чего в прошлый раз приуныли? Что я вам аттестата на композитора не выдал? Так это надо еще убедить меня. Докажите, тогда признаю. А с теми, про кого рассказывал, познакомлю вас непременно. Приходите завтра об эту пору. Посмотрим, клюнут ли на вас. Вы, Модест, на любителя, но мне кажется, что они раскусят.
— Да что вы во мне нашли странного?
Балакирев улыбнулся одними глазами. На этот раз он сказал вовсе без раздражения:
— Всё — от выражения ваших оловянных глаз, за которыми черт знает сколько всякого скрыто, до ваших дурацких композиторских опытов, в которых бездна таланта. Не знаю, понимаете ли вы сами свой талант, но я-то его раскусил.
— В прошлый раз вы мне в нем почти отказали.
— В звании композитора пока отказываю. Потому что от таланта до истинного композиторства — дистанция огромная. Вам еще, как мужичку в лаптях, пылить и пылить по дорогам… Ну, там будет видно, — оборвал он себя. — Сыграйте лучше что-нибудь, а то я скучаю без музыки.
Он сел повыше, подложил под спину подушку и, пока Мусоргский рылся в нотах, нетерпеливо руководил им:
— Да нет, ту снизу, вторую… Не в той пачке ищете… Какой вы, Модест, бестолковый!
Наконец Мусоргский нашел нужную тетрадь. Это были пьесы Шумана. Слушая и наслаждаясь, Балакирев думал и о том, кто играет: откуда такая решимость? Со службы намерен уйти! Может, в самом деле в душе его заложено что-то такое, чего он не разглядел? Ведь с вдохновением исполняет, прекрасно, как истый артист.
Многое пришло на ум Балакиреву, но он ничего не сказал.
— Ну, спасибо, Модест: утешили. А знаете? Я, может, и не помру: выкарабкаюсь.
— Кто ж в этом сомневался? — сказал, засмеявшись, Мусоргский. — Это ваша постоянная мнительность.
— Думал уже: всё, отхожу… Как-то ночью схватило — жар, дышать нечем, воздуха не хватает. Ну, конец! Я почему боюсь умереть? Многое надо сделать, а кажется, не успею, сорвусь на полпути. Меня мысль о катастрофе преследует.
В минуты, когда Балакирев бывал доверчив и прост, Мусоргский любил его больше всего. Он долго убеждал его, что все это — одно лишь воображение и катастрофы не может быть.
— А верно, Модест, с вами как-то легче, — под конец сдался больной.
Мусоргский обещал прийти завтра.
В дверях его остановила Софья Ивановна и шепотом спросила:
— Как вам кажется: поправляется? А то несколько дней толковал о смерти, я уж испугалась. И к кому пойти, не знаю, никого нет у него.
Она долго удерживала Мусоргского и шепотом рассказывала, какой необыкновенный человек ее жилец: какой он скромный и деликатный, только мнителен и легко впадает в отчаяние.
На следующий день Мусоргский застал у постели Балакирева незнакомого человека, высокого, с длинным, тонкого склада лицом и узкой густой бородой. Каждое его движение отличала энергичность. На стуле стояли стаканы и чайник. Оба, видно, выпили чаю много, и оба успели прийти в возбуждение от горячей беседы. Гость, бывший значительно старше Балакирева, казался тем не менее очень молодым. Возраст его определяли блеск глаз и живость движений.
Указав на вошедшего, Балакирев представил его:
— Птенец моего, что ли, гнезда. Летает пока нетвердо, но взлететь все же обещает. Се Модест Мусоргский, а се Владимир Стасов, орел.
Стасов подхватил непринужденно:
— Не орел, Милий, а петух. Но задиристый. — Затем обратился к Мусоргскому: — А что вы умеете делать, молодой человек?
— Говорят, будто роялем малость владею.
— Э, нет! Сие меня не интересует: я про сочинительство спрашиваю. Он мне про вас рассказывал, и то, что вы пианист отменный, я знаю. Что ж вы сочиняете?
— Если бы тюфяком не был, все бы шло у него ладно, — вмешался Балакирев.
— Тут беды нет, — заметил Стасов с живостью. — Можно быть флегматичным с виду, но обладать темпераментом скрытым.
— Вместо темперамента у него упрямство.
Стасов легко снялся с места и на ходу погладил бороду. Казалось, он немного любуется ею и холит ее.
— Так вас, выходит, немало народа? Вы, Кюи, он… Кого же вы атакуете, какие редуты пытаетесь брать?
Балакирев стал обматывать шарфом шею и потянулся за платком. Он спросил недоверчиво, как будто в первый раз этот вопрос возник:
— А неприятель, по-вашему, где?
— Полно, Милий! Всякие там итальянки с их безжизненной техникой, высочайшие покровители музыки, господа Гедеоновы… Их у нас без счета. Я по старым ежегодникам полюбопытствовал, что у нас выдают за русское в музыке: «Сусанин» Кавоса, истинное чучело в сравнении с глинкинским, «Параша-Сибирячка» Струйского, «Ольга-сирота» Бернарда… Прямо страх берет, если год за годом просматривать. И это при том, что, кроме «Аскольдовой могилы», мы обладаем творениями Глинки, «Русалкой» Даргомыжского! Кто ж даст наконец бой, спрашиваю я? — Решительно повернувшись, он остановился против постели больного.
Мусоргский следил с увлечением за этим горячо жестикулировавшим человеком: в нем поражало изящество при таком росте, стремительность и легкость движений.
Побегав по комнате, Стасов сел.
— Литература наша после Пушкина и Гоголя имеет таких, как Тургенев, как молодой Островский. Сколько бы ей ни мешали, она шагает вперед безостановочно. Не знаю, попались ли вам не так давно «Детство» графа Толстого и его «Севастопольские рассказы», бесподобные по правдивости и прямоте? А в опере нас теснят глупцы, ретрограды и не дают крылья расправить.
Слова его задели Мусоргского глубоко: он сам мечтал об опере и потихоньку подбирал сюжет для нее. Как тут было не взволноваться!
Стасов разворачивал картину неминуемого подъема русской музыки, он так свободно, с такой горячностью судил о ней, о живописи, о литературе, что Мусоргскому искренне захотелось стать под его знамя. И когда Стасов спросил под конец: «Так как, господа, драться с противниками намерены?» — Мусоргский отозвался, поскольку и к нему это относилось:
— Я готов, Владимир Васильевич.
— То-то, Милий. А вы говорите, мала армия! Армия есть, только воодушевить ее надо.
XI
Балакирев продолжал болеть, и Стасов навещал его часто.
