Мусоргский - Осип Евсеевич Черный
Видя, с какой готовностью слушает его Мусоргский, Балакирев вернулся к прерванному разговору. Он пересел на диван, однако в пылу беседы вставал и подходил к роялю. О чем ни заходила речь, он тут же проигрывал все, не требуя нот от хозяина.
Наговорившись всласть, он вспомнил, что Мусоргский ничего своего еще не сыграл.
— А ну-ка, покажите, что у вас есть.
— Да у меня, кроме полек да детских воспоминаний и импровизаций, ничего нет, — сказал со смущением Мусоргский.
— Импровизации тоже бывают разные.
Снова, как в первый раз, он обхватил колени руками, приготовившись слушать. В иную минуту глаза его начинали блестеть сильнее, потом блеск потухал, и Балакирев недовольно отворачивался.
Дослушав до конца, он сделал свое заключение:
— Способности большие, но умения разрабатывать мысль ни на грош. Претензии видны, а техники нет. Без нее сочинителем стать невозможно. Учиться надо, сударь мой, иначе толку не будет.
— Я уже это понял.
Отстранив автора и помня все, что тот играл, Балакирев стал показывать, где и что надо было развить и дополнить. Это была новая импровизация, основанная на только что прослушанной, но более яркая и стройная по форме.
Кюи, сидя в кресле вытянув ноги, поддакивал и со всем соглашался. Его присутствие мешало Мусоргскому до конца почувствовать себя учеником. А учиться захотелось сильно — хоть бы сейчас, сию минуту сесть за работу!
На улице чуть смерклось, жара поубавилась; в комнате все посерело. День не угомонился совсем, но стал тише и глуше. И разговор утратил прежнее свое напряжение. Поговорив горячо с новым знакомым, Балакирев готов был уже видеть в нем своего союзника.
— Итак, надо учиться, учиться, — закончил он. — Вопрос в том, у кого.
Кюи, захватив в руку свои бачки, другой, свободной, показал на Балакирева:
— Да у кого же еще, кроме как у вас, Милий Алексеевич?
Балакирев нахмурился и отвернулся. На минуту в комнате возникло неловкое молчание.
Мусоргский спросил неуверенно:
— А вы взяли бы меня к себе в ученики?
Тот искоса смерил его взглядом.
— На определенных условиях — да. — Он повернулся и посмотрел на Мусоргского испытующе, почти с неприязнью. — Быть в искусстве полезным — дело нелегкое, на это способен не всякий. К жертвам вы готовы? — резко спросил он. — Вам в музыке свой путь назначен, а вот сумеете ли до него добраться?
Мусоргский готов был в эту минуту на все, но он не знал, чего требует от него Балакирев. А тот так и не сказал, о каких жертвах идет речь.
— В вас развинченность есть, вот что меня смущает. Впрочем, подумайте обо всем, тогда и решим.
— Нет, я решил, — просто ответил Мусоргский. — Я согласен на все, что ни потребуется.
IX
Хозяйка Софья Ивановна, встречая гостя, таинственно предупреждала:
— С утра работал, а теперь читает… Осторожнее входите, а то он не любит, когда мешают.
К своему жильцу она начала относиться с почтительным расположением. Чем полюбился ей Балакирев — талантом ли, твердостью ли характера или скромностью, — трудно было сказать, но она не сердилась, когда он играл поздно, и мирилась с тем, что ей редко разрешалось производить уборку в комнате.
Беспорядок в комнате был изрядный: книги большими и малыми стопками лежали на столе, на подоконнике, на стульях и даже на кровати. Читал Балакирев лежа, сразу несколько книг и любил, чтоб нужная была всегда под руками. Прежде чем лечь, он набирал их из разных пачек: философские, исторические, экономические, тетради нот — и клал рядом с кроватью. Поглощалось все без разбора: Балакиреву необходимо было побольше знать о мире, в котором он существует, и пытливость его распространялась на разные области знания. Кроме того, Балакирев вел большую постоянную переписку со знакомыми и друзьями; но жил он так бедно, с деньгами бывало так туго, что приходилось иногда экономить на марках и ждать оказии, чтоб не посылать письмо по почте.
Когда нарядно одетый молодой офицер явился в квартиру и опасливо справился, не занят ли Милий Алексеевич, Софья Ивановна, уловив в его облике что-то симпатичное, расположилась к нему с первого взгляда.
— Голоса не подает, но не спит, — ответила она шепотом. — Вы пройдите. Он, думаю, не рассердится.
Балакирев лежал, положив ноги на стул. Все, что купила утром заботливая хозяйка: колбаса, крутые яйца, два калача, — лежало на другом стуле, и в случае надобности можно было до еды дотянуться рукой.
Увлеченный чтением, он посмотрел на вошедшего лучистыми своими глазами и с неохотой отложил книгу, спустив ноги на пол.
— Мазурку небось принесли?
— Нет, скерцо,[3] Милий Алексеевич.
— Что ж, поглядим, что за скерцо… — И только он успел заглянуть в ноты, как стал ворчать: — Что вы тут набедокурили? Да ведь это совсем несуразно!.. А вот тут ловко! И этот ход тоже хорошо сделан. Дальше все чепуха, и надо выбросить.
Жажда вмешательства бушевала в нем. Балакирев готов был по-своему переделывать сочинение, переставлять в нем куски, менять гармонический план.
То же повторилось и во второй приход и в третий. Мусоргскому такое отношение учителя нравилось: то, что он писал, повинуясь влечению и не отдавая себе отчета в том, где случайное, а где настоящее, где хороший вкус, а где сплошные банальности, — под руками Балакирева как бы высветлялось. Тот не боялся перехвалить то, что Мусоргскому удалось, и делал убийственно смешными его неудачи.
Обычно он просматривал принесенное глазами и аттестовал еще до того, как садился за рояль:
— Плохо. Отвратительно… А вот это отлично придумано. И эту тему можно бы развить лучше.
Разделав ученика как следует, он подходил к инструменту. Он знал уже вещь почти целиком.
Повторялось почти то же.
— Ну конечно! — произносил Балакирев с искренним отвращением. — Это место надо выкинуть, оно портит пьесу. Сидит в вас прапорщик, бравый гусар с подкрученными кверху усами!.. Да гоните вы вон эту светскость из своих сочинений!
— Стараюсь, Милий Алексеевич.
— Какое же это старание? Тут надо, как ножницами, отхватить с маху… А вот тут свежо придумано: по-своему, оригинально. Ну, умница! Не напрасно я с вами вожусь.
— Я сам замечаю успехи. Только, Милий Алексеевич…
— Знаете что? — Балакирев задержал руки на клавишах. — Лучше без отчества. Учеников у меня и без вас хватает, мне от них тошно. Вас я прочу себе в единомышленники, а охотников играть Гензельтов да Дюбюков и среди барышень найдется достаточно. С сего дня я для вас просто Милий.
— Мне будет трудно, я
