Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Получил я свою пайку, съел с кипятком граммов пятьдесят, походил по камере и уселся на тумбу. В прошлые разы, садясь на тумбу, я для полного отдохновения слегка прищуривался, что, по-видимому, вызывало у надзирателя подозрение, не сплю ли я. На этот раз, вперив открытые глаза в блестящий гвоздик на двери, я попытался полностью расслабиться в этом положении и с открытыми глазами. И действительно, довольно быстро мне удалось, не закрывая глаз, отрешиться от окружающей обстановки. Снова я был на свободе, причем на свободе абсолютной, во власти своих дум и грез. Поскольку дело было до обеда и активность надзирателя еще не притупилась, он, видимо, не раз заглядывал в глазок, но, увидев меня спокойно сидящим на тумбе, да еще и с открытыми глазами, не посчитал нужным меня беспокоить, и я пробыл в трансе почти до самого обеда. Все это время меня в камере не было, я не чувствовал ни холода, ни голода. Можете мне верить или не верить, но моему тренированному организму вполне хватило в этих условиях 150 граммов хлеба в сутки, ведь в камере я находился не более четырех-пяти часов, не считая ночи, которую из-за потепления я почти полностью проспал на «гробе». Правда, в эти часы я был гораздо голоднее, но в периоды трансов мне ничего не было нужно. Вот, господин Хворобьев из «Золотого теленка», как надо работать! Учитесь!

Так благополучно прошли четверо суток. На последние сутки, по-видимому, на улице сильно похолодало. Снова холодная дрожь, две бессонных ночи, а что самое неприятное – полная невозможность впадать в трансы. Что ж поделаешь, спасибо, что хоть четверо суток подряд мне везло, а уж сутки настоящего карцера – не такая дорогая цена за четверо суток почти полной нирваны. Вернулся я в родную камеру в еще более хорошем моральном и физическом состоянии, чем в прошлый раз.

И опять потекла однообразная тюремная жизнь. Сидя в общей камере, я почти с нетерпением ожидал потепления, чтобы снова напроситься в карцер. Но, к сожалению (а может, и к счастью, потому что эти мои трансы были явлением ненормальным и при частом повторении могли привести к серьезному психическому расстройству), украинская зима взяла свое. Установились морозы и уже не отпускали до самого апреля, так что идти добровольно в карцер не имело смысла: кроме возможного воспаления легких, ничего там не высидишь, – так что пришлось и мне вставать при появлении начальства.

Тут произошел интересный эпизод: в начале 1938 года[181] проводилась Всесоюзная перепись населения. Нас это тоже касалось. Переписные листы могли заполнять только в присутствии и со слов переписываемых, и нас для этого поодиночке вызывали в кабинет начальника тюрьмы, где лично он, сверяясь для гарантии с лежащим перед ним личным делом, заполнял переписной лист. На вопрос: находились ли под судом и имеете ли судимость? – начальник, не дожидаясь моего ответа, написал: «Не находился. Не имею». На мой недоуменный возглас, как же так, сижу в тюрьме и еще долго буду здесь находиться, и вдруг: «не судим, не имею судимости», начальник спокойно ответил: «Вы не судимы, а административно репрессированы». К сожалению, никаких привилегий это не давало, да и после отбытия срока паспорт-то выдали с ограничением в проживании, вот тебе и не судимый, а административно репрессированный! Но тогда этот ответ начальника все же вселил в нас какие-то надежды, и после переписи мы возвращались в камеру в хорошем настроении.

б

Однажды в начале марта после завтрака к нам в камеру вошел Як и объявил: «Быстренько собирайтесь со всеми вещами, в том числе и с постелями, перейдете в другую камеру». Мы обрадовались, настолько нам за эти более чем шесть месяцев опротивела эта 15-я камера, где мы знали каждую трещинку в стене и на потолке. Куда угодно, хоть к черту на рога, только бы отсюда убраться.

Собрав свой немудреный скарб и нагрузившись матрацами и прочим, мы зашагали за Яком. Идти пришлось недалеко: вторая дверь от нашей камеры, направо, была открыта. «Заходите», – скомандовал Як, и мы вошли в большую, раза в два больше нашей, камеру. Два таких же, как и в 15-й, окна, забранных решетками и с козырьками. Но коек в камере уже не пять, а десять. На половине из них уже сидят люди в такой же униформе, как наша. Войдя, мы негромко поздоровались с «аборигенами». Як разместил нас по свободным койкам. Поскольку свободными оказались первые пять коек, то наша нумерация не изменилась. Я как был, так и остался койкой № 2. Когда Як вышел, мы разложили свои постельные принадлежности, положили в тумбочки свое имущество и стали знакомиться.

К нашему приходу в этой камере уже находились пятеро: Федор Сергеевич Зотов, Нерсес Григорьевич Арутюнян, Александр (отчества не помню) Волин, Герольд (имя и отчество также не помню) и Владимир Иванович Вельман. До нас здесь сидели хорошо мне знакомые по Бутырской пересылке Павел Качерец и Марк Нехамкин. Их обоих забрали с вещами за несколько дней до нашего прихода. И вот начали мы жить-поживать уже вдесятером.

Расскажу о новых соседях.

Федор Сергеевич Зотов. Небольшого роста, коренастый, с кривыми кавалерийскими ногами. Носил густые, топорщившиеся усы. Активный участник Гражданской войны, которую полностью провел в составе 1-й конной армии Буденного, где дослужился до начальника оперативного отдела 6-го кавалерийского корпуса. За боевые заслуги был награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени. По рождению – астраханский казак. По его словам, одна из улиц Астрахани была названа в его честь – улица Зотова. Это вполне вероятно, потому что в те времена для такого «увековечения» человеку не требовалось умирать, делалось это и при жизни. Имел статью КРТД, как и я, и те же восемь лет тюремного заключения. Знал хорошо многих высших военных, особенно кавалеристов, очень много рассказывал о своих, и не только о своих, боевых делах во время империалистической, в которой тоже участвовал, и Гражданской войн.

Ни у кого из нас никогда никаких сомнений в его честности и порядочности не возникало, уж больно это была яркая личность: боевой командир Красной Армии, кавалер боевых орденов, старый коммунист, каждый из нас верил ему, как самому себе. И громом с безоблачного неба стало для меня конфиденциальное сообщение начальницы 2-го отдела (Отдела учета заключенных) лагеря Рыбинского мехзавода, где я заканчивал свой срок. В октябре 1946 года, оформляя мое освобождение, она сообщила, что «наседкой» в нашей камере был именно Зотов. Он заводил крамольные разговоры и докладывал о них начальству в тюрьме. После того как я усомнился в том, что Зотов мог быть стукачом, она показала мне один рапорт за его подписью, по которому меня в Полтавской тюрьме водворили в карцер на пять суток. И этот рапорт, по ее словам, не был единственным.