Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Надо сказать, что по ощущению трансы были для меня одними из самых счастливых моментов в жизни не только в заключении, но и вообще – уж больно велик был контраст между карцером и видениями. Ведь в трансе я существовал вне времени и пространства, не чувствовал ни голода, ни холода и был абсолютно счастлив.

Последние два дня я съедал уже по 450 граммов хлеба, что в совокупности с горячим кипятком и сносной температурой делало мое существование терпимым. Наконец, на утро шестых суток пребывания в карцере открылась дверь и надзиратель скомандовал: «Выносите». Сказалось мое усиленное питание в последние двое суток, и я без особого труда поднял тяжеленную, сварную парашу, отнес ее в туалет, опорожнил, ополоснул и поставил обратно. Стоявший в коридоре Як вернул мне бушлат и портянки, и когда я оделся, отвел меня обратно в родную камеру.

На дворе действительно была оттепель: снег почти стаял, и к полудню засияло по-зимнему щедрое украинское солнышко. Оказалось, что за мое страшное преступление – плевок в прогулочном дворике – меня наказали не только пятью сутками этого убийственного карцера, но и лишением переписки и лавочки. Товарищи по камере встретили меня очень сочувственно – наперебой совали мне белый хлеб, колбасу, а в чай насыпали чуть ли не пол кружки сахара.

5

И опять потекли нудные и однообразные тюремные дни. Все уже друг с другом обо всем переговорили. Вознесенский уже перечитал нам на память почти всего Толстого и Достоевского, а Смирнов рассказал все свои американские впечатления; никакие игры в камере не разрешались – нам оставались только книги и, конечно, самое главное – ожидание переписки.

К концу весны вышло нам еще послабление: разрешили за счет своего лавочного лимита покупать по одной тетрадке, обычной, ученической, в месяц и по одному карандашу, а также по одному учебнику, только не политическому, никакой политической литературы нам иметь не разрешалось. Тетради были все с нумерованными листами, и при получении новой мы обязаны были сдавать старую, которую надзиратель, а впоследствии, наверно, не только он один, тщательно просматривал. Я себе приобрел курс дифференциального исчисления Гренвиля и Лузина и проштудировал весьма основательно, благо времени для этого было более чем достаточно, и если я до сих пор кое-что помню из этого раздела математики, то благодаря не институтским профессорам, а генеральному комиссару госбезопасности, да будет проклято его имя, Ежову, еще большей сволочи – Вышинскому – и, конечно, еще кое-кому.

Но все эти поблажки были несколько позже, а пока мы встречали недоброй памяти новый 1938 год. В связи с похолоданием в камере уже не было прежней духоты, дышать стало гораздо легче, тем более что после вмешательства нашей Клавдии Михайловны открывать и закрывать форточку в окне днем стали, по нашей просьбе, в любое время. Но чем дальше, тем противнее становилось для меня пребывание в камере: одни и те же стены, лица, хоть и очень милые и симпатичные, но одни и те же, все это доводило меня почти до исступления. Вспоминались мне и трансы в карцере, все страшное и мучительное там как-то сгладилось, а вот они остались в памяти каким-то сияющим, светлым пятном и до смерти захотелось их повторения. Все время я мечтал только об этом, но в общей камере, где кроме меня находятся еще четыре человека, да еще двигающихся и разговаривающих, даже думать о повторении этих явлений было бесполезно. Стал я разбираться в причинах трансов: во-первых, на сильном холоде они у меня не возникали, значит нужна хотя бы относительная теплота и даже оттепель на дворе; во-вторых, в общей камере такое средоточие мысли на определенных ситуациях невозможно, нужна полная тишина и покой – значит, карцер, больше ничего в наших условиях не подходит. Но карцер – это вместе с тем и лишение лавочки, а главное, переписки, значит попадать туда надо сразу же после получения продуктов (хранились они у нас по тумбочкам, и после выхода из карцера можно будет подкормиться своими, а не побираться у соседей) и письменного дня (письма писались и выдавались для прочтения только в определенные дни).

Тут как раз повезло: только получили и продукты, и переписку, а на улице оттепель, и какая! Снег весь стаял, солнышко как весной, ну, думаю, пойду в карцер добровольно, может еще с трансами повезет. Вывели на прогулку, решил применить испытанный способ: демонстративно и смачно сплюнул на землю, да так, чтоб надзиратель заметил, а он ноль внимания. Сплюнул еще раз и только получил деликатное замечание: «Имей совесть, люди же здесь убирают, что ж ты плюешься, як верблюд». И даже номер койки не спросил. «Что за черт, – думаю, – ничего не получается, а ведь сейчас самое подходящее время для карцера!» Да и нарушение бы надо посерьезнее, а то еще вместо карцера возьмут да лишат переписки, а это уже удар по матери.

Мне повезло: как раз в тот день по графику был обход камер начальником тюрьмы. Решил нагрубить ему: две пользы – душу отведу да и пять суток карцера получу! Вошел он в камеру. Все встали с коек, а я продолжаю сидеть. Начальник ко мне: «Почему не встаете?». Я спокойно отвечаю: «Не считаю нужным. По воинскому званию (тут я, конечно, несколько преувеличил, по существу говоря, никакого воинского звания у меня и не было, кроме звания капитана Испанской Республики), я старше вас, вы должны у меня просить разрешения сидеть в моем присутствии, а не наоборот». Такой наглости начальник не ожидал, повернулся на каблуках и, ничего не сказав, вышел из камеры. Ребята ко мне: «В чем дело, Лева? Какая муха тебя укусила? Опять в карцер захотел?». Я упорно отмалчивался. Не стану же я им говорить, что все мне здесь так обрыдло, что я действительно хочу в карцер. Да и про трансы говорить опасно, могут подумать, что я психически болен, а возможно, так оно и было на самом деле.

На следующее утро входит Як: «Вторая койка, одевайтесь». Завел в карцерный особняк и: «Пять суток карцера за грубость с начальником тюрьмы». И вот я опять, уже в третий раз, в карцере, кстати, в той же камере, где и в прошлый раз был. Попал я как раз в день топки печи, то есть накануне вечером ее протопили, да и на улице, несмотря на январь, была полная оттепель, что на Украине бывает, да еще и Як, то ли по забывчивости, то ли жалеючи (как-никак за три месяца третий раз в карцере!), оставил мне портянки, так что и ноги были в относительном тепле.

Получил я свою пайку, съел с кипятком граммов пятьдесят, походил по камере и уселся на тумбу. В прошлые разы, садясь на тумбу, я для полного отдохновения слегка прищуривался, что, по-видимому, вызывало у надзирателя подозрение, не сплю ли я. На этот раз, вперив открытые глаза в блестящий гвоздик на двери, я попытался полностью расслабиться в этом положении и с открытыми глазами. И действительно, довольно быстро мне удалось, не закрывая глаз, отрешиться от окружающей обстановки. Снова я был на свободе, причем на свободе абсолютной, во власти своих дум и грез. Поскольку дело было до обеда и активность надзирателя еще не притупилась, он, видимо, не раз заглядывал в глазок, но, увидев меня спокойно сидящим на тумбе, да еще и с открытыми глазами, не посчитал нужным меня беспокоить, и я пробыл в трансе почти до самого обеда. Все это время меня в камере не было, я не чувствовал ни холода, ни голода. Можете мне верить или не верить, но моему тренированному организму вполне хватило в этих условиях 150 граммов хлеба в сутки, ведь в камере я находился не более четырех-пяти часов, не считая ночи, которую из-за потепления я почти полностью проспал на «гробе». Правда, в эти часы я был гораздо голоднее, но в периоды трансов мне ничего не было нужно. Вот, господин Хворобьев из «Золотого теленка», как надо работать! Учитесь!