Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Перелет Гризодубовой очень подробно описывался в «Красной Звезде», и мы все эти материалы внимательно читали. Особенно непонятна была выброска на парашюте Расковой в глубокой тайге. Никакой логики в этом мы никак найти не могли. Особенно трогательно описывалась одиссея Расковой в тайге: при приземлении у нее оказался наган с тремя патронами, плитка шоколада и фотография нашего наркома – Ежова. С этим арсеналом она и начала свои скитания по сибирской тайге. Однажды ей встретился медведь, который почему-то не стал на нее нападать, а тут же скрылся в чаще леса. Мы все единодушно решили, что Марина, по-видимому, показала медведю карточку Ежова, и тот в ужасе удрал в тайгу.

Вскоре тюремный либерализм пошел дальше: нам разрешили и днем ложиться на койки, но без гимнастерок и без права спать. Ликвидировали лимитирующий воду бачок, и теперь мы могли вволю умываться, что было особенно ценно в летнюю жару. Но, несмотря на это, нахождение в камере становилось для меня все более невыносимым. Снова и снова стал я прибегать к нарушениям, чтобы попасть в карцер и оказаться там во власти трансов, благо время было летнее, и самое страшное зло карцера, холод, отпадало.

Самым удобным нарушением было не вставать с койки при входе в камеру начальника тюрьмы; тут уж «пятерка» карцера обеспечена. Была у меня еще одна причина искать уединения: в марте 1938 года я внезапно получил из дома письмо, но на этот раз написанное матерью, обычно писал отец; в нем она мне сообщила, что отец надолго уехал на курорт и теперь писать мне будет только она. Получив это письмо, я сразу же понял, что это за «курорт»: значит, отца уже нет. Умер и, по-видимому, не без моей помощи, хоть и не по доброй воле, но горя ему на старости лет я принес немало. Это известие надолго вывело меня из равновесия, в тот же день я попал в карцер уже не умышленно.

В общей сложности в Полтавской тюрьме пробыл я в карцере тридцать восемь суток (это примерно за год), поставив этим рекорд и, наверно, не только по своей камере. Но пришел конец и моим карцерам: какой-то сердобольный надзиратель, наблюдая, как я целыми днями неподвижно сижу на тумбе с открытыми глазами и совершенно бессмысленным взором и даже после оклика надзирателя не сразу на это реагирую, заподозрил что-то неладное. Вызвали врача – Клавдию Михайловну. И вот как-то в карцере я очнулся от ласкового прикосновения нежных женских рук. Смотрю, стоит возле меня Клавдия Михайловна и гладит меня по голове. «Что с вами, голубчик?» – участливо спрашивает она. В ответ я не мог удержаться, и слезы так и брызнули из моих глаз. В нарушение всех тюремных правил я взял ее руку и прижал к губам. Она не стала ее отдергивать, а только обернувшись к стоявшему в дверях Яку, строго ему сказала: «Немедленно обратно в камеру». Как врач Клавдия Михайловна сразу же поняла, что я нахожусь на грани психического расстройства, и оказала мне впоследствии медвежью услугу, запретив начальнику тюрьмы водворять меня в карцер.

И вот, когда я в очередной раз захотел в карцер и не встал с койки при входе в камеру начальника тюрьмы, мне вместо полагающихся пяти суток карцера объявили два месяца лишения переписки. Тогда я понял, что моя «карцерная карьера» окончилась. При следующем появлении в нашей камере начальника тюрьмы я первым, как подброшенный пружиной, поднялся с койки. Злорадно усмехнувшись, он произнес с издевкой: «Ну что? Видно, теперь подействовало?»

Глядя с ненавистью в его поганую морду, я спокойно сказал: «Гражданин начальник, когда вы наказывали лично меня, я плевал на это. Но сейчас вы наказали не меня, а ни в чем не повинную мою старуху мать, а ради ее спокойствия я готов даже ваши сапоги лизать. Понимаете?» Он ничего не ответил и вышел из камеры. Больше меня в карцер ни за какие проступки не водворяли, но без прогулок и лавочки я оставался частенько.

Уже после освобождения из заключения, через четыре года после смерти матери, мне рассказали, что, не получая от меня писем, она собрала последние силы и приехала в Полтаву. Но, как ни валялась она в ногах у всего местного энкавэдэшного начальства, ей не разрешили даже издали взглянуть на меня, а только объяснили, что за нарушение режима я лишен на два месяца права переписки. Возможно, что ее приезд повлиял на то, что это наказание ко мне больше не применяли.

ДОРОГА НА КОЛЫМУ

Перегон Полтава. – Новочеркасск. – Старорежимная Новочеркасская тюрьма. – Сокамерники. – Формирование и отправка эшелона на Колыму. – Прибытие во Владивосток. – Пересыльный лагерь «Вторая речка». – Десяток бывших военных держатся вместе. – Женская зона. – Лыковые лапти. – Холодный парикмахер. – Пешком к океану. – Погрузка на пароход. – В трюме «Дальстрой». – Фраера и блатные. – «Шуровка». – Визит к Аиду. – Прибытие в Нагаево.

1

Прошло лето 1938 года. Прошла и зима. И вот в марте 1939 года вдруг открывается дверь нашей камеры и раздается команда: «Соберите свои вещи, постели оставьте на месте, а сами, с вещами, в коридор». На дворе уже ждал «воронок», и снова нас повезли на железную дорогу. С такими же предосторожностями, как и в прошлый раз, нас погрузили в столыпинский вагон – всех десятерых в одно купе. Поначалу показалось тесновато: ведь на нижней полке, которая, как и две верхние, занимала всю ширину купе, пришлось поместиться четверым, а на двух верхних – по трое. Потом мне приходилось ездить в таких же купе, набитых пятнадцатью и более людьми, вот тогда я понял, что такое настоящая теснота.

К вечеру наш вагон и еще несколько заполнились: полтавская тюрьма разгружалась, и всех зэков из нее вывозили. Вагон прицепили к какому-то поезду, и мы поехали. Прощай, недоброй памяти полтавская тюрьма! Не зря тебя еще Махно взорвал! Жаль, что не в моей власти сделать то же самое!

В пути нас конвой не кормил, перед отправкой нам выдали по буханке хлеба, по пригоршне сахарного песку и по две копченых трески, да еще у нас кое-что осталось от недавней лавочки. Давали только кипяток по три раза в день. По мизерному пайку на дорогу мы поняли, что везут нас не очень далеко. Строгость в вагоне на этот раз была все же не такой, как раньше. Одеялами двери не завешивали, так что мы видели и наших соседей по вагону, и маршрут следования. Вскоре выяснилось, что везут нас на юг, в сторону Ростова-на-Дону. Через сутки наши вагоны отцепили в Новочеркасске.

Погрузка в «воронок», и вот мы уже в Новочеркасской тюрьме ГУГБ.

Проверка по личным делам, санобработка в приличной (не то, что в Полтаве!) бане – и вот мы и «дома», на «новой квартире». Тюрьма, в отличие от полтавской, капитально отремонтированной, очевидно старая, дореволюционная. Солидно строил Николашка: стены не тоньше четырех-пяти кирпичей, потолки высокие, не менее четырех метров, камера просторная, не менее 60–70 квадратных метров, койки, правда, не такие, как в Полтаве, а жесткие и вмурованные в цементный пол. Два больших окна с открытыми фрамугами, причем без ставших уже привычными козырьков, но стекла в окнах не прозрачные, а матовые, и внутри стекла вделана очень густая решетка из толстой проволоки. Если его попытаешься разбить, то ничего не выйдет, получится только несколько трещин, а стекло останется целым, не даст ему выкрошиться эта густая проволочная сетка внутри. Снаружи через открытые фрамуги видна только неизбежная тюремная решетка из массивных железных прутьев, так что поговорка «небо видно через окно в крупную клетку» осталась в силе и в Новочеркасске.