Владислав Бахревский - Аввакум

Из болота русское войско выбралось ночью. Его ждала переброшенная на лошадях кружным путем наемная пехота, но на шотландцев русские кинулись опять врукопашную, враг не выдержал, отступил.

Чуднов был совсем близко, в двух верстах, но сил ни у войска, ни у воевод не осталось. Спали под дождем, в поле. И Шереметев спал.

Всеобщая эта немочь обернулась утром еще одним несчастьем.

Очнувшись от своего обморока, войско на рассвете 17 сентября вступило в город, торопясь устроить оборону на реке Тетереве. И никому в голову не пришло поторопиться и занять замок на горе, будто сам Чуднов уже спасал от всех бед. Поляки выспались лучше. Обойдя низину, они не посчитали за труд подняться на гору и беспрепятственно заняли замок. Теперь с горы лагерь Шереметева был как на ладони. Устанавливай пушки и расстреливай по выбору – хоть кухни, хоть коней, если наскучит людей убивать.

Забрав в домах как можно больше еды, Шереметев зажег Чуднов и согласился на стояние в низине, так, чтоб не доставали ядра со стен замка.

Но поляки, по примеру казацкой войны, соорудили несколько подвижных городков и обложили со всех сторон лагерь Шереметева шанцами. Стрелял Вольф гранатами. Гранаты рвались, убивали немногих, но многих ранили.

– Вы ждете, пока нас всех, как кур, переберут?! – накинулся Шереметев на Цецуру, появившись на его стоянке. – По сигналу – с третьим выстрелом пушки – ударьте на городки, сожгите их, притащите сюда, но поляков надо отогнать.

Цецура ни с первого, ни со второго раза гуляй-городков не взял. И теперь только его полк нес потери. Оказалось, воевать плохо – самих себя выстегать. В третьей мстительной атаке казаки так ударили на польские хоругви, что отбросили их за реку, а гуляй-городки сожгли.

Полк князя Щербатова, тесня от своих окопов польскую пехоту, снова вошел на окраину сожженного города, и вдруг стрельцы услышали запах горелого зерна. Под спаленным стогом соломы нашли яму с пшеницей. Разметали другие стога, и там зерно.

– Бог не оставил нас! – Впервые за эти дни Шереметев вздохнул с облегчением.

И вдруг еще одна добрая новость – непонятное, но облегчающее жизнь движение польского войска. Оно покинуло гору и ушло за реку, оставив за собой один только замок.

– Да ведь Потоцкий опасается удара с тыла! – воскликнул Шереметев. – Значит, гетман идет! Гетман близко!

Что верно, то верно, Хмельницкий шел на сближение с русским войском, но он, словно в насмешку над Шереметевым, остановился, как договаривались еще в Василькове, возле Слободищ. В пятнадцати верстах от Чуднова.

И ни шагу дальше.

Шереметеву прислал гонца.

«Подойти ближе не имею возможности. Дорогу загородило татарское войско».

– Гетманишка! – стонал от ярости Шереметев, но понимал: последняя надежда на спасение в этом гетманишке.

Глядя на измученных людей, на лошадей, надорвавшихся в переходе через лес и болото, не смел приказать снова соорудить табор и идти к Слободищам.

– Где же Барятинский? – спрашивал боярин князя Щербатова. – Неужто наши гонцы перехвачены и он не знает, что с нами? А если и не знает, почему не взволнуется отсутствием вестей?

Товарищ Шереметева по воеводству в Киеве, окольничий князь Юрий Никитич Барятинский о беде Шереметева знал. И тихонько посмеивался. Наконец-то этого лебедя научат преклонять длинную шею. Не преклонит – сломают. Повелителя из себя корчил!

Злорадствуя, Барятинский, однако, ничего дурного против Шереметева не делал. Получив донесение из лагеря под Любаром, он отправил гонца дальше, в Москву, и со спокойной совестью ждал ответа. Иначе он и не мог поступить. Как оставить Киев без войска?

Гонец от царя прилетел чуть не на крыльях, но это было уже 26 сентября. Царь приказал Барятинскому поспешить к гетману, чтобы вместе с гетманом выручить Шереметева.

Барятинский тотчас начал сборы, впрочем, не особенно торопясь.

До Прасковьи Ивановны, супруги Василия Борисовича, дошли верные слухи: свет Василий Борисович целый месяц сидит в таборе, окружен поляками и крымским султаном, а князь Барятинский про то знает, да на выручку воеводе не идет. Сам хочет воеводствовать, надоело быть в товарищах у Шереметева.

Поплакала Прасковья Ивановна и поспешила в Печерский монастырь, ставить свечки в пещерах святым гробам, ни одной раки мимо не прошла. Особенно усердно молилась мощам Ильи Муромца, победителя печенегов, святорусского богатыря. Из монастыря, не заезжая домой, полная упования на заступничество святых отцов, поехала к жене Барятинского.

По дороге все думала, как сказать княгине о своем деле. Решила, что лучше всего сказать как есть, а слезы брызнут, так и поплакать, хотя и знала: Василий Борисович ни слез, ни просьб не одобрил бы.

Уже ступив на порог дома Барятинских, Прасковья Ивановна спохватилась: имя жены Юрия Никитича испарилось из головы. Хоть убей – ни единое имя, сколько-нибудь подходящее, не шло на ум. Княгиня встретила боярыню радостным лепетом, поцелуями, но и трепеща от своего торжества: на поклон явилась воеводиха!

Прасковья Ивановна привезла в подарок из монастыря просфиры, свечи, икону Антония и Феодосия. Призналась, что молилась о спасении Василия Борисовича и его воинства.

– Да уж для них в таборе сидеть, без еды, под дождем – мука мученическая, – согласилась княгиня и смелою рукой взялась за бусы на шее Прасковьи Ивановны. – Камни – как малина. Таким камешкам цены нет.

– Верно, нет им цены, – поддакнула боярыня. – Сие свадебный подарок Василия Борисовича. Я без них уж и жить не могу. Сниму на ночь и никак не засну. Чтоб уснуть, бусинку в ладонь зажимаю.

Княгиня тотчас ухватила Прасковью Ивановну за руку, быстрыми глазками окидывая, оценивая перстни. Ужаснулась Прасковья Ивановна, отняла руку, сказала твердо:

– Я приехала к тебе, княгиня, как к христианке. Мне ничего не дорого ради Василия Борисовича. Но ты сначала сделай – потом получишь. Пусть твой князь Юрий Никитич поспешит вызволить войско Василия Борисовича. Богом тебя заклинаю, упроси супруга в поход идти. А за моей благодарностью дело не станет.

– Ты бусы мне дай, – ухмыльнулась княгиня, – а я тогда и подумаю, как мне лучше к Юрью Никитичу подступиться. Без подарка мой ум слабехонек.

Прасковья Ивановна, сгорая от стыда, закрыла лицо руками:

– Нет, не православные мы! Не православные! – и ушла, убежала, вскочила в карету и разрыдалась, вполне несчастная, убитая пережитым позором.

Говорила ли что княгиня князю Барятинскому, злословила ли о жене Шереметева? Может, и смолчала. Однако товарищ киевского воеводы, оставив на воеводстве Чаадаева, сам из Киева все никак не шел, потому что войска у него набралось всего три тысячи – стрельцов, казаков, драгун – да с десяток пушек.