Владислав Бахревский - Аввакум

Шереметев был во главе табора, готовый не только защищаться, но и нападать на похитителей своей воинской славы.

Измена! Измена, такая обычная у казаков и такая невозможная, непереносимая в русском войске, развеяла все надежды воеводы.

Перебежчик-казак ушел из лагеря, как только земля темна стала. Потоцкий тотчас потерял сон. Пока русские спали, страшась и веря в завтрашний день, поляки и татары выстраивали вдоль дороги на Пятки войска, а на спуске в балку – кое-что поляки восприняли из уроков старого Хмельницкого – выкопали глубокий ров, который обойти было невозможно. По правую руку – крутизна, по левую – цепь прудов, наполненных водой, а за рвом – пушки, пехота и свежий конный отряд князя Михаила Вишневецкого, сына великого Иеремии.

Когда после мучительного, беспрестанного боя табор выполз ко рву, у Шереметева слезы навернулись на глаза.

– Предали тебя, воевода! – сказал он себе, не обращая внимания на летящие в табор гранаты.

Стало ясно – не пройти. Но и отступить было почти невозможно. Пушки расстреливали табор почти в упор, и, паля в ответ, смерть в смерть, деревянная змея попятилась, ломая строй телег. В этот излом ворвались сначала смельчаки Вишневецкого, потом Любомирского, а за поляками в чрево табора хлынули толпы татар.

– Ребята! – вскричал Шереметев, хватая из телеги рогатину. – В топоры их, в рогатины!

И первый насадил на узкое длинное лезвие машущего саблей шляхтича. И пошло. И это был уже не бой, а рубка человеческого мяса.

– В топоры! – хрипел князь Козловский, хлопая по железной шапке жолнера, как по полену.

– В топоры! Русь пошла!

Все ворвавшиеся в табор поляки в таборе и остались.

Татарам же было не до войны. Они напали на сундуки воевод, где везли казну войска, золотые червонцы, одежду князей, посуду, меха. Все, что не утеряли у чудновского болота. Хватали, как утки еду хватают, и оставляли жизни свои не в силах унести ноги, гнущиеся под тяжестью награбленного.

Кровь стекала с холма, чернея на глазах. Поляки отступили, чтобы собраться для нового натиска, оглядеться, найти счастливо уцелевших товарищей своих, перекреститься за оставшихся… там.

Прижатые ударом к лесу, русские и казацкие полки, не теряя ни единого мгновения, отложили топоры и ружья и принялись копать окопы и возводить вал.

Атаки снова пошли бесшабашно упрямые, но на польскую ярость русские отвечали неистовой свирепостью, сумасшедшим рукопашным боем. И ладно бы отбивались, но они сами пошли вперед, захватили несколько окопов, взорвали пушку, унесли порох.

Потоцкий прекратил наступление.

– Зверь ранен очень тяжело, ему не надо попадать под лапу. Расстреляем его.

Стрельба пошла густая, русские не отвечали. Не могли. Пороха оставалось на два, на три выстрела.

Зато над окопами, еще мелкими, не отрытыми, появились трупы поляков, татар да и русских тоже. Мертвые загораживали от смерти живых.

– Никогда не думал, что после такого разгрома возможно так быстро преобразиться, – изумлялся Потоцкий. – Русские снова воспряли и готовы не только к осаде, но и к тому, чтобы нас осадить. Однако они не знают наших карт, наших козырей. Если мы не сломим, то сломит их пан Хмельницкий.

Утром 5 октября, в день святых Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена, московских и всея России чудотворцев, под грохот пушек генерала Вольфа, под разрывы гранат священники совершали в таборе молебен. В это же время в лагере Потоцкого творилось иное, не божеское дело.

Генеральный есаул пан Ковалевский привез статьи договора, которые гетман Войска Запорожского готов был подписать хоть завтра. Не все параграфы статей коронного гетмана устраивали, и он, делая поправки, спросил Ковалевского:

– Вы слышите эту погребальную музыку прежней хмельничине?

– Какую музыку?

– Пушки!

– Ах, пушки! – просиял Ковалевский. – Да, ясновельможный пан, это отпевание Переяславской рады.

– Благодарю вас, пан генеральный есаул, за ваше рыцарское служение королю и Речи Посполитой. Речь Посполитая не забудет ваши услуги. Мы ждем их милость гетмана Хмельницкого для подписания договора.

6 октября Хмельницкий к полякам не приехал, выжидал.

– Вы надеетесь на чудо, пан гетман? – невинно улыбался Ковалевский.

– Оставьте свои улыбки при себе, – тихо, серьезно сказал гетман и закрыл глаза. Он казался себе желтым цыпленком, а Ковалевский был коршуном. – Шереметева предавали с первого дня похода. Однако до сих пор войско русских не разбито и не особенно уменьшилось числом.

– Вчера они потеряли три тысячи!

– Так говорят поляки, которые даже своих трупов не смогли собрать и сосчитать.

Ковалевский озлился:

– Гетман! Ваша милость, ты веришь, что Шереметев вырвется и придет к нам? Да если и придет! В Слободищах он не увидит холопов Московского царя. Нет, пан гетман, он увидит здесь вольное казачество, которое служит, кому желает служить. Ныне казачество желает служить его королевскому величеству.

– Ты плохо знаешь казаков, пан есаул. Оставь меня!

Ковалевский выругался, но вышел. Юрко сидел, облокотясь на стол, положа голову на руку. Он не переменил положения и так и не посмотрел в договор, который принес ему Ковалевский.

Юрко чудилось: за спиной, за плечами, нависая тучей, вздымается тень отца. Всего лишь тень, но он ее чувствовал. Голой тонкой шеей своей, ушами, затылком.

То, что он не отправился в лагерь Потоцкого, было единственной его привилегией – покапризничать полдня, день…

– Тимоша бы! – помянул он давно погибшего брата.

Тимош водил полки, у него было множество своих людей в войске. Юрко полковников видел лишь на раде да на советах. Все вместе они за него, его имя кричали на черных радах, но он знал: каждый в отдельности смотрит на Хмельницкого не лучше, чем Ковалевский. Кинуться к казакам, но разве казаки его любят? Они любят имя Хмельницкий – свою славу и гордость, свои победы и хитрости.

«Он ошибается, если думает, что я прост, послушнее ягненка», – сказал себе Юрко, думая о Ковалевском, и так и не прочитал договора.

Пока это было все, чем он мог отомстить всесильному генеральному есаулу.

На следующий день о поездке в лагерь Потоцкого услышал как впервой. Отправился осматривать свой лагерь, хорошо ли его охраняют. Казаки смотрели на гетмана хмуро: ночью заморозок выстеклил воду.

Кто-то спросил гетмана:

– Не пора ли по домам, батько? Носы сегодня к изголовью приморозились.

«А спросили бы так отца?» – подумал Юрко и решил, что, пожалуй, спросили бы. Только вот уцелел бы нос у спрашивающего?

Гетман вернулся к себе, и первый, кого он встретил, был Ковалевский.

– Мы поедем в пять часов, – сказал он ему и, прособиравшись, выехал только в шесть.