Владислав Бахревский - Аввакум

К Шереметеву явились киевский и миргородский полковники, принесли подметные листы.

«Панове казаки! Верьте королю, вашему государю, он осыпет вас милостями. Не верьте москалям, которые говорят вам, будто король ждет своего часа, чтобы отомстить казакам. Вспомните, как жестоко нападал на Речь Посполитую пан Выговский. Вспомните, как киевский полковник Антон Жданович прошел огнем и мечом от Кракова по всей Польше. Но и эти двое взысканы ныне королевскими милостями. Вы все, перейдя на королевскую службу, будете записаны в реестр, получите жалованье не московской порченой медью, а серебром, вы получите свободу, и дети ваши будут свободными, а не рабами московского самодержца, у которого даже бояре зовутся не панами, а зовутся царскими холопами».

– У меня шесть человек перебежало, – сказал Апостол.

– У меня трое, – сказал Дворецкий.

– А где Цецура? У него таких листов нет? И никто от него не ушел?

– У Цецуры две сотни взбунтовались. Он уговаривает казаков. А сколько у него ушло – не знаем, – объяснил отсутствие наказного атамана Апостол. – Нельзя нам больше здесь оставаться.

– Но где же гетман? Почему он не идет?! – сорвалось с языка у Василия Борисовича.

Полковники насупились.

– Гетман молод, им Ковалевский крутит. А Ковалевский самого Выговского хитрее. Уж такая лиса, не приведи Господи! – сказал Дворецкий.

– Коли гетман к нам не идет, пойдем мы к гетману, – согласился Шереметев. – Выступаем завтра в шесть часов утра.

Поляки глазам своим не поверили. Медленно, деловито, словно на базар, из лагеря русских выходил табор, направляясь в степь, в прореху между станами татарского и коронного войска.

– Они что же, не боятся быть битыми с двух сторон? – изумился Потоцкий.

Вся польская и татарская конница села на коней и изготовилась к бою. Русские остановились, попятились, ушли за валы.

Польские трубачи заиграли отбой, войско вернулось в лагерь, поставило лошадей. И тут трубачи повторили тревогу. Табор русских снова отправился в путь.

– Они нас за дураков, что ли, принимают? – возмутился Потоцкий, посылая войска наперехват табору.

Но табор снова ушел за валы. Конница гарцевала под дождем, ожидая от русских подвоха. Однако русские не показывались. И снова был дан отбой. Снова польское войско покинуло лошадей, приготовляясь отобедать, как тут табор Шереметева уже в третий раз появился в степи.

– Он в игры играть?! – взорвался Потоцкий, высылая все войско встретить дорогих гостей.

Русские опять ушли.

Целый час продержал конницу Потоцкий в боевых порядках. Отступил за валы и еще час держал в седле. Русские угомонились.

Но стоило всем разойтись по палаткам, табор-нахал явился в степи и пошел прежней дорогой.

Поляки не заставили себя долго ждать, а татары вывели только отдельные отряды.

Шереметев развернулся и ушел в лагерь.

Голодные солдаты молчали, голодные стрельцы не стеснялись крикнуть в спину воеводе:

– Сам спрячется в шатер да жрет, а мы топай на голодное брюхо!

– Ему игра, а на нас нитки сухой нет!

Василий Борисович слышал дерзости, но сделал вид, что это про кого-то другого. У него был план измотать дурацкими вылазками поляков, приучить к несерьезности поползновений, а под утро напасть, вырезать как можно больше людей и тотчас двинуться табором к Чуднову. Однако не польское войско измучилось, сами выбились из сил, и пришлось всем дать отдых.

Утром в атаку пошли поляки, но тоже лишь криками обозначили ярость и прыткость да стрельбой издали. Лагерь Шереметева не отвечал. Казаки и русские берегли порох.

Ночью к польскому лагерю подобралось пять тысяч казаков Цецуры и столько же солдат и стрельцов князей Козловского и Щербатова. Поляки сидели в окопах, не спали, ждали нападения. То ли Станислав Потоцкий имел дар прозрения, то ли перебежчики-казаки предупредили. Пришлось отойти. Тихо, без выстрелов.

– Измена! – сказал Шереметев. – Я чую запах измены! Уж такой у нее сволочной, неотвязный запах!

И лег спать. Приснилась ему скала, а на скале орел. И орел этот он сам. Удивился Василий Борисович, принялся разглядывать птицу. Знает, что странно это – на самого себя со стороны смотреть, но кто-то ему словно приказывает: смотри, смотри! Орел огромный, голову держит высоко, гордо, перья длинные, белые да коричневые, нос загнутый, крепкий, таким камни колоть. Глаза круглые, золотые, с черными, с ефимок, зрачками. Сидит орел на скале, вниз поглядеть страшно – далеко земля. И земля эта незнакомая. Будто и зеленая, а дорога по ней белая, будто в снегу, и тропы во все стороны – тоже белые… Какой может быть снег, если трава растет, если на скале, у самых орлиных когтей, цветок. Да ведь множество цветов – там, внизу, в долине, где белая дорога, – красных, рдяных.

«Поглядеть бы, как летает орел!» – подумал Василий Борисович, и орел тотчас раскрыл крылья. И уж такие это были крылья! Как два облака… А на крыльях-то, на каждом, серебряная цепь.

– Не цепи – кандалы! – застонал Василий Борисович. – Не для меня – для короля.

И проснулся. Его трясли за плечо.

– Казаки на лошадей садятся. Хотят уходить.

– Саблю!

С саблей, без шлема, на коне охляп прискакал к казакам.

– Почему одни уходите? Побьют.

– Не всех побьют, воевода. Здесь будем сидеть – от голода передохнем.

– Казаки, война переменчива. У нас сильное войско. Потерпите. В Киев придем, каждому заплачу по три годовых жалованья. Каждому.

Насмешливый гул смолк.

– По сколько, воевода, говоришь, заплатишь?

– По три годовых жалованья.

– А чем обязуешься?

– Вот моя боярская честь, а вот моя сабля.

И поцеловал саблю.

Казаки сошли с лошадей.

– Ладно, воевода, день-другой еще поголодуем.

Вернулся Шереметев в шатер, скинул сапоги и снова спать. А сон все тот же: скала, белая дорога в пропасти, орел, а на орлиных крыльях серебряные цепи.

И снова разбудили:

– Василий Борисович, московское войско взволновалось.

– Где князь Щербатов?

– Здесь я, Василий Борисович! Кричат: не хотим помирать в луже. Палатки уже подтопило. Требуют, чтобы ты уводил всех отсюда.

Шереметев натянул сапоги, надел плащ и шлем. Вышел к стрельцам.

– Стыдно мне, царскому воеводе, кротом, на брюхе от полячишек уползать. Даю слово – выйдем из лагеря на рассвете. А то ведь в темноте, не дай Бог, на пушки набредем – в щепы да в красное крошево разметут. И телеги, и нас с вами. Собирайте палатки. Как свет забрезжит – пойдем.

Только палатки и шатры свернули, полил ни на минуту не утихающий дождь. Стоять под дождем невмоготу.

Пошли.

Поляки все-таки прозевали уход русских. Потоп с неба и табор прикрыл завесой, и часовых загнал в крытые окопы. Всего, может, полчаса выиграл Шереметев, но эти полчаса свободного движения позволили не только оторваться от преследователей, но и завершить построение. Опоясанный телегами в семнадцать рядов, табор представлял собою громадную, неумолимо уползающую черепаху. Голова этой черепахи была отдельным табором из четырехсот телег. Сюда собрали служивших киевскому воеводе казаков, отряд Осипа Щербатова, обозную прислугу, команду рабочих для устранения помех на пути, в этом же таборе везли девять тяжелых стенобитных пушек, нужных подо Львовом, но бесполезных для степных сражений.