Владислав Бахревский - Аввакум

– Князь! – обратился Шереметев к Григорию Козловскому. – Встань со своим полком в нашем тылу. Как бы татары не явились.

Василий Борисович озадачился не внезапно начавшимся сражением, а тем, что он, искавший неприятеля, был этим неприятелем найден и атакован. Не он, Шереметев, рвался на окопы поляков, чтобы смять, развеять, уничтожить, но это на его великолепное войско наскакивали со всех сторон, теснили, рассекали, охватывали кольцами неудачно выдвинутые отряды, рубили, захватывали в плен.

Самое скверное – нигде не было сколько-нибудь высокого места, чтобы обозреть порядки противника. Приходилось отбиваться, не помышляя о контрнаступлении.

Бой начался утром и не затих, не потерял напряжения в полдень, и за полдень, и поздним вечером. Это означало: сил у поляков много и они уверены в своей победе.

Не видя конца сражению, Шереметев приказал кашеварам варить казацкий кулеш и кормить во всех местах, где бой стихнет. Поляки, увидев дымы кухонь, напали на русско-казацкое войско всею конницей, польской и татарской. Любомирскому удалось вклиниться между полками иноземного строя и казаками Цецуры.

Шереметев с двумя тысячами рейтар поскакал в эту брешь, выдавил из своего стана крылатых и погнал к реке. Но из-за реки на помощь Любомирскому явился нуреддин Келькимет.

Рейтары отхлынули, поляки снова пошли в бой, и скакавший при наступлении впереди, а теперь оказавшийся в задних рядах знаменщик Шереметева был осажден с лошади вместе со знаменем и схвачен. Знаменщика тотчас переправили через Шкуратовку к Потоцкому, и Потоцкий без малого промедления, невзирая на позднее время, отправил первый свой трофей – знамя русского воеводы и знаменщика – к королю Яну Казимиру.

Знамя только символ, но сердце Шереметева сжалось от недоброго предчувствия. Захотелось помолиться или водки выпить, унять в себе недобрую тоску.

Пока Шереметев воевал, его обозные слуги успели поставить шатер. Василий Борисович хотел заорать на походного дворецкого – кто приказал, – но смолчал, прошел под голубой шелковый купол, помолился на поставленную в красном углу икону, сел за приготовленную трапезу и выпил двойной, крепкой, горькой водки. Ел быстро, жадно; не снимая сапог, лег в постель, спал полчаса и, снова полный сил и отваги, мчался с рейтарами от одного края обороны на другой, проверяя, как стоят полки, но было уже тихо, враг угомонился.

Ночью пошел дождь. Отступать было уже нельзя, вырежут на марше. Шереметев приказал огородиться табором и земляным валом. И опять всюду появлялся, подгонял, сам устанавливал пушки, бил палкой ленивых, если видел, что окопы вырыты мелкие, а вал недостаточно высок.

К утру все были без сил, но выросший вал защищал от ядер, пуль и конницы.

Старик Потоцкий, увидев на заре вместо степи земляное кольцо обороны, сначала выругался, а потом оценил Шереметева:

– О нем говорили, что он – воевода, и он – воевода. Придется и нам землю рыть.

5 сентября поляки обстреливали лагерь русских и устраивали своих два лагеря.

Бой грянул 6-го в ночь, со вторыми петухами. Извергали пламена жерла пушек и дула ружей. Шаровые молнии катились по краям туч, и трепещущий бело-голубой свет озарял пелену дождя и черные дыры в небе, из которых этот дождь сыпался.

Дождь войне помеха, но люди упрямее погоды. Бой притих вместе с рассветной хмарью, бойцы прикорнули на часок и снова за дело, не дождавшись солнца, которое в тот день так и не показалось. Солдатское дело стрелять, наступать, спасаться бегством, выть и собирать свои же кишки по земле, умирать.

Шереметев облачался в доспехи, когда в шатер ему шмякнулось ядро.

– Куда смотрят наши пушкари?! – страшно рассердился воевода. – Пусть немедля расстреляют польские мортиры.

Больше в тот день Василий Борисович не бывал в шатре. Полдня просидел в окопе у Козловского. Поляки упрямо шли именно на этот вал, и Шереметев, опасаясь прорыва, собрал людей, насыпал здесь еще один внутренний вал, который наступающим был не виден. Вторую половину дня Василий Борисович провел среди казаков, которые противостояли татарам и Любомирскому. Только в полной тьме смолкла пальба. Подсчитали потери. Убито было 159 солдат, ранено 480. Две сотни потеряли казаки, но раненых у них было всего полторы сотни. Казаки хорошо знали окопную войну, пушки и ружья причиняли им небольшой урон, теряли бойцов во время рукопашных.

7-го и 8-го бои были кровопролитные и затяжные. К татарам подошло подкрепление, еще тысяч двадцать. Шереметеву оставалось только надеяться, что гетман Хмельницкий, стоявший в девяноста верстах, наконец наберется духа, придет, чтоб ударами с двух сторон уничтожить и поляков и татар.

Но Хмельницкий не шел. Дожди превратили поле в месиво. Поляки и татары перестали атаковать и обустраивали свои два лагеря.

Шереметев в ночь на 9-е послал трехтысячный конный отряд за продовольствием и сеном. Татары позволили этому отряду углубиться в степь, окружили и напали. Обратно в лагерь прорвалось только две тысячи двести драгун, полтысячи осталось в степи, и человек триста попало в плен.

Шереметев впервые за эти дни пришел в отчаянье.

К Киеву не прорваться – слишком далеко забралось войско. Мерзавец Хмельницкий затаился, будто его нет. То ли поляков боится, то ли ждет, когда русское войско кровью истечет… Для пушек пороха почти что не осталось. Для коней хоть трава растет, а людей кормить уже нечем. По два сухаря на день придется выдавать.

– Господи! Вразуми! – молился Василий Борисович, но мысли в голове были все каменные, от них только мозги ломило, а искры не высекалось.

Броситься напролом – погубить не только всю кампанию, но и само войско, такое превосходное войско!

Затаиться? Усыпить бдительность? Ничего другого не оставалось…

Коронный гетман седоусый и седовласый пан Станислав Потоцкий садился на коня поутру, въезжал на специально насыпанный для него холм и в зрительную трубу смотрел на русский лагерь.

За валом под присмотром нескольких всего казаков паслись кони, кони паслись и в самом лагере. Дым костров доносил запах конины: ни русские, ни казаки конину обычно не едят, как не едят свинину татары. Значит, с продовольствием у Шереметева худо. Но отчего таким миром веет от этого боевого лагеря? Дождик замочил? Морось несло шквалами, серые тучи сели на землю и тащились, переваливаясь с боку на бок, как перекати-поле. На валах редкие стрелки. Привал, а не война!

– Привал, а не война, – сказал Потоцкий вслух и отправился в свой шатер завтракать, никому ничего не указывая, не задавая работы, не делая замечаний. Было видно, что коронный гетман недоволен, но недоволен он был постоянно.

К Шереметеву явились киевский и миргородский полковники, принесли подметные листы.