Владислав Бахревский - Никон (сборник)

– То и страшно, – говорил калека Руки Кренделями. – Простой разбойник что награбит, то и пропьет, простой разбойник начальным людям не помеха. А Кудеяр ого как непрост! Поперек идет боярской воли, а может, и царю противник?

– Богу-то он молится? – спросили.

– Какое там! В черной коже ходит!

– Слыхал про Кудеяра-то? – Руки Кренделями толкнул беленького старичка.

– Слыхал. Говорили, будто он сей монастырь, пред храмом которого мы милостыню собираем…

– Много ли ты набрал? – позлорадствовали нищие. – Ступай в хвост, дедок. Тут голова!

– Чего собирался Кудеяр-то, доскажи!

– Собирался пограбить монастырь, да отступился. Бедноват.

– Наш монастырь бедноват?! – возмутился Руки Кренделями. – Да здесь рязанские князья, те, что с Москвой тягались, казну свою прятали. Олег, что против Дмитрия Донского шел, как спрятал казну, так назад и не получил.

Вдруг заголосил слепец Иона:

– Свершилось! Явился на Русь меч карающий. Ликуйте, голодные, в язвах и рубище, с душою чистой, как снег, и кроткою, как ягненок. Трепещите, скопидомы, и богачи, и все сильные мира сего, и все истязатели простого люда! Неотвратимы карающие громы Ильи-пророка, и стрелы Кудеяра неотвратимы.

– Кудеяр – бес! – закричал яростно Руки Кренделями.

– Кудеяр – ангел карающий!

– Черный ангел! – завопил Руки Кренделями.

– Что вы раскричались, как на базаре! – рассердился беленький старичок. – Мы ведь возле храма.

– Ты еще судить нас!

Заторкали было старичка. Да он вдруг так сжал одному буяну лапу, что у того скулы судорогой свело. Распрямился вдруг на глазах, достал из-за пазухи мешочек с серебром. Пошел туда, где стояли обнищавшие крестьяне. В единый миг опустел мешочек, а руки все тянутся, будто им, нищим рукам, – ни конца ни края. Выскочил старичок за ворота. И только звон копыт.

– Не сам ли был? – смекнул Руки Кренделями и бочком-бочком с паперти да за угол, к самому игумену Паисию.

Отодрал бороду, окунулся в речку с головой. Помывшись, лег на бережку, слушал, как шумит лес, как конь обрывает тугую траву сильными губами.

Кудеяр?

Покатилась молва. Всего-то один дерзновенный набег, а славы, что у Скопина-Шуйского, великого воина против поляков. И не сказать, чтоб дурная слава. Нашелся защитник беднякам. Только сами бедняки все помалкивают, за себя с дубьем постоять все не решаются.

Вспомнились руки, что тянулись к нему за подачкой. Сколько их, этих рук? Нет им числа. Не одарить всех, серебра не хватит. Сами за себя должны постоять эти руки. Сами за себя. Расшевелить бы, раскачать эту силушку!

Пропала жизнь? Степеней лишился, дома, имени, надежды продвинуться еще на одну ступеньку вверх? Мог бы ведь и до думного дьяка дослужиться. Степени… Кравчии, окольничьи, стольники, постельничьи, ближние бояре, царские любимцы, фавориты цариц, правые руки патриархов! Неужто только для того и рождается человек, чтобы ползти всю жизнь по лесенке степеней? Ну а коли доползешь, не дай Бог, до самого верху, тогда что? В цари? В правители мира? А зачем? Больше того, что можно съесть, не съешь. Для славы? Но кто помнит властелинов, когда забыты имена народов? Лестница. Если начал с самого низу, как бы прыток ни был, далеко не заберешься. Сверху-то на руки наступают. А ноги в сапогах, не в лапоточках мяконьких, сапоги с каблуками. Так пропала жизнь или только теперь и начинается?

Жить – не степеней себе искать, искать потерянное людьми счастье. Счастье украли. Где оно – кто знает, молчит. В яме небось, а яма бревнами завалена, цепями перевита, цепи на замках, ключи в омуте.

Встала вдруг перед глазами Кудеяра Москва сорокаглавая. Вспомнилось: государь без шапки, шагающий по вымершей столице, стрелецкие полки под святыми знаменами, туча бояр – золотая туча – и туча монахов – черная: холодок от нее, того и гляди снег повалит. А далее туча втрое против этих двух. Будто серая непогодь – напасть дворянская. Защитники престола и отечества – саранча пожирающая. Пожиратели силы, славы и совести Русского государства.

И вспомнилось Кудеяру: города, да все за стенами, все крепости, мощные и завалившиеся, каменные, бревенчатые, земляные. И в каждом городе воевода. Вокруг воеводы хоть и не тучи, но стаи едоков хороших, готовых за кусок сладкий бить, и гнать, и на части резать. А под городами поместья. В поместьях хоромы, гнезда стервячьи, да холопы, цепные псы, к хозяину приученные подачками.

На войне помещик – лиса: где не страшно – съест, где страшно – хвост по ветру. Дома помещик – лев. За свое один против сотни встанет.

Где только взять эту сотню перекорную? Народ запуган, исхитрился вконец. Каждый дураком норовит прикинуться. Где грудью пойти – зад выставляют. Побей по мягкому да и помилуй. Были бы кости целы, мясо нарастет.

Сильный и великий народ. Но кто только не сидит на его шее! Тоже лев, но с ярмом вола. У вола ярмо сбросить – рук нет. У мужиков руки работой заняты. А работу мужицкую не переделать во веки веков. Убрал поле – вспахать надо, вспахал – посей, посеял – Бога моли, чтоб дождя дал, да в меру, не замокло бы, а там опять за косу берись. Мир не нами устроен. Тут и сказке конец!

Как злая комета, сияла над Украиной польская корона. И были у поляков армии, города, крепости, воеводы, а у Хмельницкого два десятка верных товарищей. Свершилось, однако ж, дело величайшее! Дедовская Киевская Русь и Москва стали одним телом с двумя крыльями и с шапкой Мономаха на голове.

А ведь без этой шапки на Руси житья не будет. Много ли толку было от Семибоярщины? Толку не было – один стыд.

Вздрогнул Кудеяр: по реке зарыдало, ребенок будто бы! Вскочил на ноги Кудеяр, глазами во все стороны, как сова. Увидал наконец.

В небо натужно взмывала большая горбатая птица. В когтях зайчишка. Он-то и рыдал. Выхватил Кудеяр пистолет. Далеко! Не достать пулей. А все же выстрелил. И не достал. И, глядя вослед улетающему хищнику, подумал ясно: «Так и со мною будет!»

И услышал вдруг – по лесам эхо перекатывает грохот выстрела. И леса звенят от кряков птиц – встревожились. И стаи взмывают над вершинами.

Перевел дух Кудеяр. Засмеялся. Сел на коня и поехал.

Постучался в ворота обители странник. В вишневой, с боярского плеча ферязи, а под ферязью страшная черная власяница, в татарских сапожках без каблуков, на щиколотках железные обручи с цепями и чугунные ядра на цепях. К поясу приторочен пастуший, плетеный из лыка кошель, а в кошеле в серебряном окладе Евангелие.

– Книга – мой вклад в монастырскую ризницу, – сказал странник монахам, просясь пожить в монастыре.

– Наш игумен ни аскетов, ни юродивых не жалует, – ответили страннику. – Коли хочешь с нами молиться, сними с ног цепи, а с тела хвосты конские.