Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

Зато – фу! – каким провинциальным подмосковным снобизмом веет от остальных твоих рассуждений. «Степи… Что ты мне можешь привезти?» А между тем тут яблони – как дубы! – знаменитейший алма-атинский апорт! Ты небось таких яблоков и не едал. Тут растет все – от винограда до лопухов. А у моего Нурпеисова друг-приятель директор ботанического сада. Этот сад получает семена и саженцы из ста стран мира и во столько же отправляет свои. Я одного только боюсь: как бы не навезти того, что не будет успевать расцвесть и вызреть в нашем сопливом климате. А потом семена семенами, а как быть с саженцами? Если мне дадут машину саженцев – как их доставить в Москву? Как ты смотришь на Золотой корень? Или – на кедр? Они будут расти у нас?

Одним словом, ты отложи на вечерок свою пьесу, сядь и составь мне реестр, чего бы ты хотел из растительного мира – огородного, садового и лесного? Я с этим списком приступлю к ботаническому саду.

Судя по обратному адресу, ты предоставляешь своей лаванде расти в одиночестве, а сам сидишь в Москве?

Представь, я, наверное, надолго пропал для отечественной литературы. Мало того, что я в поте лица тружусь над переводом, мне еще предстоит создать сценарий для двухсерийного фильма по трилогии. Ужас!

К сожалению, не могу похвастать написанными и «завернутыми» рассказами. Только всего и успехов, что фильм, который я делал в Киеве на квартире у одной красивой и ‹…› хохлушки, к которой прямо-таки рвались мужчины и взламывали двери, – фильм этот, как написал режиссер, вышел[307]. И вроде бы очень хороший получился фильм. А конкретнее сказать ничего не могу, ибо не видал. Да еще одна новость – приятная и неприятная вместе. Стал я отныне и навеки, старичок, лауреатом Дантовской итальянской премии. Приглашение приехать на церемонию вручения мне, конечно, не передали. И прошлой осенью такая церемония состоялась, были кардиналы, и министр культуры произносил речь, а вместо меня там был мой дух да еще моя переводчица. Братски обнявшись, дух с переводчицей сидели во дворце XIII века, где когда-то жил Данте одно время… Ну, не гнусность ли? Зато я теперь имею диплом и золотую медаль. Вечером я прицепляю ее к пижаме и гляжусь в зеркало. После Ахматовой[308] я второй иностранец, удостоенный премии. Ты будешь – третьим.

Ну, ладно, шутки шутками, а я здорово соскучился по нашим местам и жду не дождусь, когда приеду домой. Будет это, скорее всего в конце марта – как раз время земледельцев. Буду уповать на тебя.

Серьезно, напиши, что бы ты хотел иметь, я постараюсь привезти.

А пока кланяюсь, в надежде, что ты не оставишь меня своими милостями.

Письмо опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 432–433.

15 января 1972. Абрамцево

Милый Шим! Ты небось решил, что я свинья – обещал тебя навестить в больнице и пропал? А я совсем наоборот. 20 сентября скрутила меня такая стенокардия, что очухался я и поехал в Малеевку только в середине ноября. А в Малеевке еще того хлеще. Форменно загибался по пять раз на дню. Руки-ноги холодели, и задыхался, и вкатывали мне разные уколы – до сих пор задница и предплечья чешутся.

И вот как только мне малость полегчало, тороплюсь поздравить тебя с Новым годом и принести к твоему порогу всяческие благие пожелания.

Что-то братец тебя давно не видно и не слышно нигде, и как-то скучно. Мне простительно, я литературу забросил, а вот ты-то что? Почему я твоих афиш не вижу – ведь ты же пьесы писал? И почему твои книжки мне не попадаются? Или я темный и отсталый, и Москва об тебе шумит, а я не слышу?

Что ж, старичок, опять значит скоро весна, посевная, и – все такое, опять мы с тобой будем что-то втыкать в землю – ты методично и планомерно, а я кое-как и поверхностно. Но – все-таки.

Балтер[309] отгрохал себе ранчо за 10 тысяч возле Малеевки. Ранчо его состоит из одной комнаты. Мечтает о переоборудовании чердака под кабинет.

Не порушился ли твой сад этой осенью? У нас кругом столько лесу и садов поломало – прямо как после тунгусского метеорита. За одну ночь столько снегу навалило, что я по участку ходить в сапогах не мог, черпал голенищами, и все березки на моей опушке полегли до земли, но, слава богу, ни одна не сломалась, зато в глубине (как перебило!) сломался пополам здоровенный дуб.

Сижу я пока в Абрамцево с редкими наездами в Москву, морозы завернули, но дни тихие, ясные, свету прибавилось, с 19 января по Пришвину начинается весна света, в этом только и утешение.

Будь здоров, дорогой, не болей – что у тебя было с кровью? Елене мой поклон.

Письмо опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 433–434.

А. И. Шеметову

7 сентября 1965. Друскининкай

Дорогой Алексей Иванович!

Два дня тому назад зашиб я пальцы правой руки, поэтому сижу и диктую. Я бы мог, конечно, погодить и написать тебе попозже сам, но тороплюсь, потому что хотел бы поскорее все-таки получить от тебя свой охотничий билет.

Я думаю, что Григорий Иванович Герасимов теперь уже приступил к занятиям, так что ты можешь наконец его увидеть, взять билет и прислать мне. Адрес до 1 октября – Литовская ССР, Друскининкай, Главпочтамт, до востребования.

Сочти сам, когда будешь посылать, сколько примерно дней будет идти письмо из Тарусы в Друскининкай. Если ты получишь билет тогда, когда уже не уверен будешь, что оно меня здесь застанет – оставь его у себя, пришлешь мне его потом в Москву. Я тебе напишу когда.

Ужасно хочу в Тарусу. Не из-за этого говенного города, а чтобы повидать всех вас.

Написал бы ты, как живете, как Галя и дочка? Что слышно из Алма-Аты?

Теперь о Габите Мусрепове[310]. Я ему напишу, что хочешь, только я не знаю, в каком духе ему писать. Ты мне это дело растолкуй, и я тотчас же с удовольствием сделаю. Мало того, вместе с письмом к нему я напишу письмо Анверу Шманову, с ним я более или менее близок и могу писать ему откровенно.

А помнишь, как пили с тобой гамзу?

А помнишь, как ты лазил за вербой?

А помнишь ты гениального писателя Кобликова[311]?

А помнишь ты Штейнберга[312]?

Ты небось в сапогах резиновых уже ходишь?

Обнимаю и целую. И нежный поцелуй Гале.

Пиши. До 1 октября я в Друскининкай.

Шеметов Алексей Иванович (1913–1993), прозаик. Родом из сибирской деревни Тальма на Лене, автор рассказов, повестей, исторических хроник о Державине, Радищеве, Кропоткине. В 1930-х годах учился в Томске, в Алма-Ате поступил на филологический факультет университета, но в 1941 был осужден по статье 58, п. 10. После освобождения работал в поисковых геологических партиях, сменил много профессий, а в 1962 году поселился в Тарусе, где познакомился с Казаковым, и о первой их встрече писал впоследствии: «…он представлялся мне высоким денди начала шестидесятых годов. И вот встречаю в прихожей коренастого человека в меховой куртке, в серой кроличьей шапке, с рюкзаком на спине. Когда он снял шапку, я увидел голую массивную голову, облысевшую как бы для того, чтобы полностью открыть мощный покатый лоб и придать лицу с крупными характерными чертами наибольшее своеобразие…»