Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

И пьесу.

Письмо не публиковалось.

21 января 1969. Абрамцево

Не можешь ли ты, любезный Шим, объяснить мне следующего явления. Еще в конце ноября устроил я себе кормушку перед окном, прибил ее к дубу, насыпал всякой всячины и стал ждать.

Первыми появились синицы. По две-три штуки. Не больше. Потом общество увеличилось и разнообразилось.

Вот кто прилетал: большие синицы, лазоревки, московки, черноголовки, хохлатые синицы (если верить определителю птиц – редкость), затем поползни, дятлы и, наконец, сойки и сороки.

Дятлы, между прочим, интересно едят. Клюв у него тонкий на конце, зернышко им трудно ухватить, и вот дятлы прилаживались есть боком клюва.

Когда я насыпал семечек, – пространство за окном становилось как бы заштрихованным. Почему-то ни одна птица не могла съесть семечку на кормушке, а схватив – обязательно летела на ближайшую ветку, там зажимала семечку лапкой и расклевывала. Управлялась она с этим делом за несколько секунд и летела опять к кормушке, чтобы схватить новую. А так как птиц бывало порой много, то их беспрерывные прилеты и улеты были похожи, как кто-нибудь строчил бы из пулемета трассирующими пулями во все стороны.

Позже всех появились воробьи. Стаями штук по двадцать-тридцать. Они сперва облепили елку возле кормушки сверху до низу, потом слетали на кормушку, клевали и также непонятно потом улетали все вместе, хотя корм еще оставался.

Но вот странность. После появления воробьев исчезли все остальные птицы. И еще странность: полетав недели две, исчезли и воробьи. И много дней кормушка моя вообще пустовала.

Вот только недели полторы опять появились синицы и поползни.

А воробьев и в помине нет. Все птицы страшно любят пшено и семечки.

И совсем не любят почему-то льняного семени и еловых и сосновых семян, которые покупал я в Москве в зоомагазине и которые все птичники хватали почем зря.

Ты не замерз на своей даче?

И почему ты молчишь? Не поздравил даже с Новым годом? Это даже невежливо.

У меня на Нов<ый> год были гости Т. Самойлова[294] с В. Осиповым[295] и Ю. Домбровский с восточной женой своей Кларой[296]. Перепившись, Домбр<овский> хватал Осипова за горло, шумел, и проч<ее>, а я спал.

Отсюда вывод: звать в гости непьющих.

Напиши мне, можно ли уже теперь завозить навоз. Не потеряет ли он своих там разных аммиаков, азотов и прочего добра.

Дай знать о себе, старичок, и не гордись своими немецкими огурцами, они тут не будут расти и в одну прекрасную ночь убегут с твоих грядок в свою теплую Германию.

Будь здоров. С Нурпеисовым я разделался и теперь дышу свободно и принялся за свое.

Привет Лене.

Письмо опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 425–427.

22 января 1969

Здравствуй, Шим!

Напиши-ка ты мне, сделай милость, по-прежнему ли ты составляешь передачи из Л<енингра>да «Вести из лесу»[297].

А то у меня рассказец проклюнулся как раз по этой части.

Я теперь радио почти не слушаю и не знаю, живы ли еще эти «Вести» или в Бозе померли.

Куда ты пропал?

Не забудь, ты еще обещал в гости ко мне в январе. А январь уже на исходе.

Письмо опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 427.

13 февраля 1969. Абрамцево

Дорогой Шим!

Спасибо тебе за письмо, и ты наверное прав насчет птиц, но – не знаю, не привыкли они, что ли, к моему дому? Все-таки 20 лет стоял он зимами пустой и холодный. Так или иначе, но они у меня не держатся. Сейчас, правда, есть некоторое оживление, а то почти две недели стояла кормушка безжизненная, полная пшеном, геркулесом, льняным семенем и даже колбасой. Никто не прилетал.

Теперь насчет навоза. Навоз мне нужен подо все: под огород, под деревья и кусты и под цветы.

Я, старичок, хочу на весну взять садовника (месяца на два) из Загорска, пусть он мне организует посадки и т. д. Самому некогда и не умею, а сажать мне надо много, у меня на улицу выходит забор не такой, как у тебя, не сплошной, а решеточкой, и я хочу вдоль забора посадить декорат<ивный> кустарник, хотя улица у нас понятие условное, но все-таки дом мой стоит в низинке и всем проходящим все видно. А ставить сплошной забор – накладно.

Что ж ты не пришел тогда? И где твоя ген<иальная> повесть? Пришли, сделай милость! Я тут с наслажд<ением> прочел на днях повесть Ан. Злобина «Демонтаж» – о том, как валили монумент Сталина в 61 году. Страшно увлекательные подробности и вообще трагическая вещь!

Одолевают меня сойки и сороки, я их в декабре бил, а теперь Алешка[298], стрелять неловко, так я открываю форточку и свищу яко Соловей-разбойник.

Напиши о навозе, брать его мне сейчас или рано?

Затеваю ремонт, вернее не ремонт, а благоустройство, выписываю для этого мастеров из Москвы – здешние пентюхи ни хрена не умеют.

Не знаешь ли ты случаем хорошего специалиста по каминам? У меня запас корней года на 4, на 5 – хочу их пожечь в камине. Несколько груз<овых> машин пней с корнями, жалко же добра! Надо камин делать.

Я, старичок, не нарадуюсь на Алешку и тужу об одном только, что раньше не обзавелся этим добром, хоть бы лет 10 назад, сейчас мы бы с ним – ого! ‹…›

А меня вдруг повело в мемуары (старость, значит), взял я и написал оные под названием «Моя охота»[299]. А вообще-то грустно, как начнешь перебирать юность, не знаю, как у тебя, – у меня это самое печальное время. Хоть брось!

А ты как в воду глядел, когда написал мне насчет воробья. Я и в самом деле пишу сейчас сказочку о воробье. Глупость, конечно, но что делать – писать для ребятишек одно удовольствие да и денежно… Мне вот прислали письмо из «Диафильма», хотят сделать что-то по моему рассказу «Дом»[300], Тамара[301] привезла мне «Мурзилку» с моим рассказом, а там и твой о мышатах – ерунда в сущности, а хорошо! Смысл весь в том, что когда мамы нет, то хоть бы поколотила, да была бы дома – это так понятно для маленьких!

Ну будь здоров, милый, напиши про навоз-то!

У меня в этом году много гладиолусов будет, а «деток» – тыща! Славно все-таки в земле копаться.

Напиши.

Горышин стал председателем секции прозы.

Курочкина хватил инсульт.

Конецкий поставляет оружие арабам и тем гордится. Вот трепу будет в Питере, когда он вернется![302]