Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Ехали в Европу и писатели, чтобы не со слов старого парижанина Тургенева, а самим взглянуть, что это за край такой, которым бедной России вечно глаза колят и из которого к нам залетают модные жилеты, философские соблазны и революции.
В 1857–1858 и в 1860–1861 годах совершает свои путешествия по Западной Европе Лев Толстой; навсегда получает отвращение к буржуазному духу, изумляется черствости респектабельных господ в отеле, пугается жестокости гильотины… Но почерпывает много нового в свободной системе педагогического воспитания, которую пытается по-своему применить в яснополянской школе.
Достоевский отправляется за границу летом 1862 года, и результат этой поездки – «Зимние заметки о летних впечатлениях», черновой эскиз будущего взгляда писателя на судьбы России и Европы. Ему надо было побывать в Лондоне, своими глазами увидеть знаменитую чугунку, грохочущую на опорах поверх домов, газовые светильники, человеческий муравейник на улицах Сити, маленькую проститутку, выпрашивающую подаяние, и диковину века – Хрустальный дворец, чтобы он «про нашу русскую Европу раздумался», про будущее своей страны, которую не желал бы видеть подобием этого европейского дива.
В те же месяцы и наш герой пересекает границу, чтобы глотнуть европейского воздуха. Никакой предвзятой программы он себе не ставит, никакого любимого предрассудка не лелеет: просто желает новых картин, свежих впечатлений, отдыха душе. Он не выдвигает перед собою «вопросов», но они потекут за ним непроизвольно.
Островский смолоду не любил путешествовать один: ему нужна была компания. В Петербурге он сманил с собою Макара Федосеевича Шишко, добродушного белоруса, химика, пиротехника. «Макарий» обладал забытым даром елизаветинской эпохи – устраивать фейерверки и неизменно приглашался для коронационных иллюминаций во дворец. В театре он заведовал «эффектами» и освещением, но главное – был человек легкий, покладистый, к тому же хорошо знал иностранные языки. Их веселую компанию должен был еще украсить Иван Федорович Горбунов. Но он завозился с паспортом, и ждали, что он присоединится по дороге.
Первое впечатление от Пруссии, еще из окон вагона, – непривычная глазу картина аккуратно возделанных полей: «Поля кой-где зеленеют, пахано загонами; местность ровная, большею частью песчаная. Поля возделаны превосходно, унавожены сплошь, деревни все каменные и выстроены чисто, на всем довольство. Боже мой! Когда-то мы этого дождемся!»[537]
Вспоминались Потапы из села Богоявления, крытые почерневшей соломой избы… Немецкая «машина» шла ходко, вагоны удобные, без тряски. К обеду приехали в Кёнигсберг, а на другое утро были в Берлине.
На третий день в Берлине появился Горбунов – вот с кем никогда не было скучно! Островский улыбался, завидев его, еще издали. Шишко и Горбунов конкурировали теперь в анекдотах, поддразнивании, веселых рассказах в лицах. Подшучивали над тем, что видели необычного, воображали, каково было бы перенести местные нравы на замоскворецкую почву, не щадили ради красного словца ни себя, ни друг друга.
Со своими спутниками Островский проехал по железной дороге почти десять тысяч верст, а еще плыл и пароходом по Средиземному морю, пересекал Альпы в дилижансе и через Ла-Манш переправлялся паромом.
Выехали из России в раннем апреле, в Вильно цветы еле пробивались из-под снега, и чудом казались собранные на протаявшем склоне горы анемоны. Но чем дольше они путешествовали, тем становилось теплее и зеленее, да и путь их лежал на юг: на Рейне цвели большими белыми свечами каштаны, в Италии уже поспевала пшеница и рожь, в окнах фаэтона мелькали алые поля мака и голубые васильки, а на перевале в Альпах мальчишка-савояр принес Островскому букетик синих, пахучих анютиных глазок.
Где только не побывали они, чего не нагляделись за эти два весенних месяца!
Вот он, наш замоскворецкий житель, одетый в модный, по московским понятиям, костюм, тщательно отутюженный Агафьей Ивановной, ходит улицами Рима, вот плывет по каналу в венецианской гондоле… «Что за молодцы гондольеры!» – вырывается у него. Вот сидит в Генуе под пальмой на мраморной скамейке, окружающей ее ствол, и завтракает устрицами… Вот взбирается в горы на ослах, качается на палубе парохода, плывущего в Ливорно, благоговейно замирает перед «Моисеем» Микеланджело, поднимается в гигантский купол собора святого Петра и стоит, задрав голову, перед химерами Нотр-Дам.
Да надо ли ему все это? Оставит ли в нем какой-то след этот калейдоскоп впечатлений? Традиция, идущая едва ль не от Гёте, – паломничество к святым местам европейской культуры… Для поэта, художника – это как путешествие мусульманина в Мекку. Но есть натуры, которым важны сильные внешние впечатления, писатели-агрессоры, покоряющие новые земли и приобщающие их к своей поэтической державе. И есть другие. По внешности они ничем не одолжаются в чужих краях, и творчеству их не ожидается от созерцания заморских чудес никакого приплода. Можно подумать, что путешествие по Европе пропащее для них время: отдохновение, рассеяние. Это не так. Для сосредоточенного художника все и всегда способ всасывания своего материала: в похожести, контрасте, внезапно раздвинувшемся горизонте взгляда – подспорье своей кровной теме.
Так, перед Венерой Милосской в одном из залов Лувра вдруг осветилась Глебу Успенскому вся жизнь учителя Тяпушкина. И Островскому многое заново стало внятно в эти недели.
Не будет парадоксом сказать: он ездил по Европе, но там искал понимания Замоскворечья. Он изучал Гольдони и Шекспира, чтобы остаться русским драматургом.
Глаза его устроены так, что он то и дело сравнивает, не может не сравнивать то, что видит, с тем, что оставил дома, и даже как будто радуется, когда находит хотя бы внешнее сходство, возможность прикинуть на наш аршин.
Большой дворец в Берлине – «вроде нашего Зимнего»; музей – «хуже нашего Эрмитажа»; во Франкфурте в бедняцком квартале проехали «узенькой улицей, вроде Щербаковского переулка»; Рейн у Мангейма – «равен Волге под Ярославлем»; на Пасху немецкие мальчишки «бьются крашеными яйцами, так же, как и у нас»; гусары одеты – «точно наши ряженые»; природа под Лейпцигом – «кабы не тополи, совсем наша Владимирская губерния»; «в деревнях женщины совершенно русские, и такие же лавы через речку, как у нас»; в Италии за Пизой по болоту соснячок – «похож на наш русский»; во Флоренции вечером на улице, под окнами отеля, итальянцы поют песню, очень похожую на нашу: «Любит, любит», только запев какой-то странный» и т. д. и т. п.
Островский лишен пошлой патриотической гордости, но так многое поражает его в Европе, что с тайным юмором он отметит все, что покажется там хуже или «совсем как у нас». Чай дают, к примеру, прескверный («Если наш самый дурной чай да посолить, то будет очень похоже»); в какой-то итальянской траттории встретил пропойцу – как две капли воды гостинодворского «метеора», и, конечно же, усмехнувшись, это записал. На одной из железнодорожных станций в Италии имел случай убедиться, что взятки «отлично действуют по всей Европе», – автор «Доходного места»
