Альберт Шпеер - Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Не успел я переступить порог своего дома в Оберзальцберге, как адъютант пригласил меня на чаепитие. Это противоречило моим планам. Я хотел встретиться с Гитлером в официальной обстановке, а интимная атмосфера чаепития, несомненно, смягчила бы возникшую между нами неприязнь. Именно этого я стремился избежать, а потому отклонил приглашение. Гитлер, видимо, понял причины столь странного для меня поступка и вскоре назначил аудиенцию в Бергхофе.

Гитлер в фуражке, с перчатками в руке сам встретил меня у входа в Бергхоф. Держась подчеркнуто официально, он провел меня в гостиную. Его поведение поразило меня: я понятия не имел, какую цель он преследует, какого психологического эффекта добивается. Пожалуй, именно тогда начался новый период наших отношений. С одной стороны, Гитлер оказывал мне особые знаки внимания, что не могло оставить меня равнодушным. С другой стороны, я начинал сознавать пагубные последствия его действий для немецкой нации. И хотя Гитлер не утратил своего умения манипулировать людьми, хотя я все еще отчасти поддавался его обаянию, мне все труднее было оставаться безоговорочно преданным ему.

В ходе последовавшей беседы наши роли странным образом переменились: теперь Гитлер искал моего расположения. Например, он заявил, что и слышать не желает о передаче моих полномочий в сфере строительства Доршу: «Я решительно настроен не допустить разделения полномочий. Мне некому это поручить. Какое несчастье – гибель Тодта. Вы знаете, какое важное значение имеет для меня строительство, герр Шпеер. Прошу вас, войдите в мое положение! Я заранее одобряю все меры, которые вы сочтете необходимыми»[234]. Гитлер явно сам себе противоречил, ибо, как я узнал от Гиммлера, всего несколько дней назад он решил поручить эту работу Доршу. Однако, как часто случалось прежде, он легко изменил свое мнение и наплевал на чувства Дорша. Подобная непоследовательность – еще одно доказательство его глубокого презрения к людям. Но и мне не следовало обольщаться: я должен был помнить, что и эта его точка зрения может скоро измениться. Поэтому я ответил, что проблему надо решить раз и навсегда: ведь если она всплывет снова, я окажусь в весьма затруднительном положении.

Гитлер пообещал сохранить твердость: «Мое решение окончательное. Я не собираюсь ничего менять». Затем он даже упомянул о каких-то незначительных обвинениях в отношении начальников трех моих управлений, которых, как я уже знал, намеревались отправить в отставку[235].

Когда беседа подошла к концу, Гитлер снова провел меня в гардеробную, надел фуражку и перчатки, явно собравшись проводить меня до дверей. Это показалось мне уж слишком официальным, и непринужденным тоном, принятым в его близком окружении, я сказал, что должен встретиться наверху с его адъютантом от военно-воздушных сил фон Беловом. Тот вечер я, как прежде, провел в гостиной у камина в компании Евы Браун и еще нескольких приближенных. Разговор не завязывался, и по предложению Бормана поставили пластинки: сначала арию из оперы Вагнера, потом «Летучую мышь».

Мне показалось, что все печали позади, причины конфликтов устранены, и я впервые за долгое время испытаний, оскорблений и унижений приободрился. Неопределенность последних недель угнетала меня. Я не мог работать в атмосфере недружелюбия, не слыша слов признательности и благодарности. И вот я почувствовал, что вышел победителем в жестокой борьбе с Герингом, Гиммлером и Борманом. Несомненно, они полагали, что со мной покончено, и теперь скрипят зубами в бессильной злобе. Может быть, Гитлер наконец разгадал их интриги, понял, кто его обманывал, а кому действительно можно доверять.

Проанализировав клубок причин, столь неожиданно вернувших меня в этот тесный круг, я осознал, что самым главным моим мотивом было стремление остаться во власти. Даже несмотря на то что я светился в лучах славы Гитлера – а я никогда не обманывался на этот счет, – я считал, что игра стоит свеч. Я хотел принадлежать к его окружению, приобщиться к его популярности, славе и величию. До 1942 года, будучи архитектором, я мог считать, что Гитлер не имеет особого отношения к моим успехам, но с тех пор все изменилось. Я был опьянен, отравлен почти безграничной властью, правом назначать людей на разные должности, решать важнейшие вопросы, распоряжаться миллиардами марок. Я думал, что готов уйти в отставку, однако мне мучительно не хватало бы головокружительного стимулятора – власти. Обращение промышленников и ни на йоту не уменьшившееся магнетическое влияние Гитлера развеяли мои дурные предчувствия. Да, наши отношения дали трещину, моя преданность поколебалась и к прежнему возврата нет, но сейчас я вернулся в его ближний круг и был доволен.

Два дня спустя я снова встретился с Гитлером, чтобы представить ему Дорша в качестве вновь назначенного главы моего строительного управления. Гитлер отреагировал так, как я и ожидал: «Дорогой Шпеер, оставляю все назначения на ваше усмотрение. В своем министерстве делайте все, что считаете необходимым. Разумеется, с кандидатурой Дорша я согласен, но вся ответственность за промышленное строительство остается на вас».

Это было похоже на победу, но я на собственном опыте убедился в том, что такие победы недорого стоят. Уже назавтра все могло измениться.

С подчеркнутой холодностью я сообщил о новой ситуации Герингу. Фактически, назначая Дорша своим представителем по строительным вопросам в рамках четырехлетнего плана, я действовал через его голову и объяснил это с некоторой долей сарказма так: «Я полагал, что вы безоговорочно согласитесь с этим решением». Геринг ответил кратко и довольно сердито: «Я совершенно согласен со всеми решениями и уже перевел в подчинение Дорша все строительные организации военно-воздушных сил»[236].

Гиммлер внешне никак не отреагировал; в таких ситуациях он всегда умел вывернуться. Что касается Бормана, то этот хитрец сразу понял, куда ветер дует, и впервые за два года стал заметно благосклоннее ко мне. Он мгновенно понял, что я сумел отразить столь тщательно спланированную атаку, и все искусно сплетенные интриги последних месяцев закончились неудачей. Ему не хватало ни мужества, ни власти, чтобы проявлять свою неприязнь ко мне в столь кардинально изменившихся обстоятельствах. Обиженный моим демонстративным пренебрежением, он воспользовался первым же шансом – во время одной из прогулок к чайному домику – и с чрезмерной вежливостью стал уверять, что не имел никакого отношения к заговору против меня.

Вскоре после этой прогулки он пригласил Ламмерса и меня в свой на удивление безликий дом в Оберзальцберге. Очень настойчиво он уговаривал нас выпить, а где-то после полуночи предложил перейти на «ты». На следующий день я сделал вид, будто никакой попытки к сближению не было, а вот Ламмерс подчеркнуто использовал фамильярную форму обращения. Борман тут же грубо оборвал его, а мое высокомерие сносил хладнокровно и даже с еще большей вежливостью. Это продолжалось до тех пор, пока я пользовался благосклонностью Гитлера.