Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

Гуггенхайма, дающая ему возможность заниматься тем делом, которым он хочет, была для него просто находкой. Ты также не упоминаешь бесчисленное множество других жизненно важных и фундаментальных фактов в отношениях между этими двумя людьми, и я думаю, что раз уж ты собиралась написать эту историю, то должна была это сделать – это было бы гораздо сложнее и как художнику, и как человеку. Возможно, это было бы даже более болезненно для нас обоих, но ты бы сделала более качественную, более сильную работу.

Я показал эту историю только одному человеку, мистеру Уилоку из «Скрибнерс». Он тепло отозвался о многих прекрасных вещах в ней, о мастерстве и таланте, с которыми были представлены внешний вид комнаты, встреча двух людей и так далее, но в конце концов он усомнился в искренности этих эмоций. Описанная ситуация, самоотреченной любви, которую рисует женщина, признания в неизлечимом горе и невыносимых страданиях, клятвы в вечной верности – все это не показалось ему убедительным, и я думаю, причина, по которой они не были убедительными, в том, что ты уклонились от выполнения своей задачи.

Я рассказал тебе все это не для того, чтобы осудить, а потому, что искренне хочу оказать тебе посильную помощь, если она для тебя чего-то стоит и если ты ее примешь. Во всех своих рассказах ты проявляешь удивительно острую, точную и циничную наблюдательность, свойственную вашей расе, – качество, о котором, признаться, я и не подозревал, что оно у тебя в такой степени, но которое, возможно, является наиболее характерным. Более того, я думаю, что это качество, которое ты можешь использовать в писательстве с неотразимой и даже жестокой силой, что оно станет для тебя большим преимуществом, если ты будешь использовать его правильным образом. Но ты не можешь использовать его в отношении других людей и становиться романтическим сентименталистом, думая о себе, поэтому помни, что все эти прекрасные дары, какими бы ценными они ни были, несут в себе взрывную и разрушительную силу против человека, который их использует, если он не использует их правильно.

Я согласен с тобой, что эти истории – триумф самообладания с твоей стороны, и уверяю тебя, я искренне горжусь тобой за некоторые поступки. Сомневаюсь, что твое волнение по поводу публикации может быть сильнее моего собственного. Ты говоришь, что надеешься, что я смогу разделить твое счастье по этому поводу. Уверяю тебя, я делаю это от всего сердца и самым лучшим образом, иначе я не смог бы написать тебе так, как написал. Я хочу, чтобы эти истории и все, что ты делаешь, принесли тебе только самый лучший и прекрасный успех, уважение прекрасных людей за прекрасную работу.

Что же касается другого вида успеха, уродливого, дешевого и гнилого, то я надеюсь и верю, что в тебе есть силы, чтобы ненавидеть и презирать его всеми атомами своей жизни. Я пытаюсь сказать тебе, что если эти истории будут перелистывать и пересказывать шепотом жалкие, мерзкие людишки, которые захотят пошарить вокруг, вычленить личности и позлорадствовать над любыми скандальными подробностями, которые, по их мнению, они смогут из них извлечь, я надеюсь только на твое благо, что ты не позволишь себя тронуть этим, и я не могу поверить, что ты будешь рады оказаться в центре такого внимания из-за гламура, который, по твоему мнению, это может придать. Если бы ты так поступила, мне будет, тебя жаль.

Я не знаю имен всех людей, которые были связаны с тобой в этом предприятии, я знаю только имена двух из них, которые были названы мне на днях впервые в «Скрибнерс»; я могу сказать тебе прямо, что мне жаль, что ты добилась публикации с помощью таких людей.

В своем рассказе ты называешь людей из «Скрибнерс» и мистера Перкинса снобами. Я не считаю их таковыми. До сих пор я считал их настоящими друзьями и одними из лучших людей, которых я когда-либо знал, хотя есть и очень дрянные, мелкие люди, которые могли бы согласиться с тобой в этой оценке. Но если ты думаешь о них так, я не думаю, что они могут причинить кому-то из нас реальный вред.

Думаю, ты найдешь людей, которые будут рады услышать о любом порочащем или злонамеренном поступке, касающемся меня или моей неудачи, но это меня уже не беспокоит, я все еще не могу поверить, что у тебя в сердце действительно есть желание причинить мне вред, даже если другие люди, которых ты знаешь, могут этого хотеть.

Я написал тебе все это, в надежде, что ты получишь от своего успеха и счастья самое лучшее, а не дешевое и грязное, и надеюсь, что выразился ясно. Я думаю, что ты позволила обиде на меня просочиться в свою историю, и это сделало тебя несправедливой, но я не могу и не хочу верить, что ты писала так спецаильно. Наконец, после всего вышесказанного я хочу еще раз сказать тебе, что искренне горжусь тем, как тонко, реально и необычно ты написала свое первое произведение. Никто не будет надеяться на твой успех больше, чем я, и никто не будет отзываться о нем с большей теплотой, когда у меня будет такая возможность, хотя из-за его личного отношения ко мне, из-за возможности его неправильно понять, я не буду говорить о нем так часто и так, как мне хотелось бы, и я знаю, что это тоже правильно.

Я еще раз от всего сердца поздравляю тебя и знаю, что ты поверишь мне, когда я скажу, что был так же рад твоей прекрасной работе, как и ты.

Следующее письмо Перкинсу Вулф написал сразу после того, как передал ему черновую рукопись первой части «Ярмарки в Октябре», которая должна была быть опубликована под названием «О времени и о реке» пятнадцать месяцев спустя. Согласно книге «История одного романа», он продолжал сортировать и приводить в порядок последнюю часть «Ярмарки в Октябре» и передал ее Перкинсу 23 декабря.

Завершение чернового варианта книги стало одной из важнейших вех в жизни Вулфа. Как он пишет в книге «История одного романа»: «Она была закончена не в том смысле, что ее можно было печатать или даже читать. Это была еще не книга, скорее скелет книги, но впервые за четыре года появился хоть скелет. Предстоял еще грандиозный совместный труд по редактуре, оформлению отдельных эпизодов в единое целое, а главное, по сокращению, но теперь у меня была книга, и отныне ничто, даже отчаяние, не могло отнять ее у меня. Это мне и