Всеволод Иванов - Московские тетради (Дневники 1942-1943)

- Да, да, сегодня же. Какой номер вашей квартиры? [...]

10 января. Воскресенье

Вышел на часок, прогулялся. Но, к сожалению, насладиться морозом трудно - был голоден. По воскресеньям из Клуба не дают пищи и потому питаешься "что-есть", а сего весьма немного.[...] По дороге, гуляя, завернул в гостиницу - взял телеграммы - одну от Тамары, беспокоится, вторая - из Узгосиздата - требуют рукопись - иначе печатать нельзя! Бедняги! Они прочли отрывок в "Известиях" и сообщение о моем вечере, напечатанное в "Комсомольской правде", и небось решили - вот роман! Хоть бы они напечатали. Но вряд ли. Волна "надуманности" дойдет и до них.

11 января. Понедельник

[...] Если Данте действительно ходил по кругам ада, то как участник подобного хождения могу сказать, что ужас не в воплях и страданиях, ужас в привычке к страданиям и в сознании того, что и привычка, и ужас, и страдания необходимы - "так тебе и нужно".

Надо было бы заканчивать "Кремль", а не придумывать "Сокровища Александра Македонского". По крайней мере, там я был бы более самостоятельным, а тут - напишешь - и все равно не напечатают. Там я заведомо бы писал в стол или, вернее, печку, а здесь пишу на злорадство и смех, - да еще и над самим собой! [...]

12 января. Вторник

Утром забежал К. Федин - худой, с провалившимся ртом - старик. Пожаловался на гибель своей пьесы и побежал доставать хлебные карточки, сказав только о Леонове:

- Ленька крутит, крутит, ух!..

13 января. Среда

[...] В книге "Былое и думы" (должно быть, вложил, когда читал), нашел программу художественной части траурного вечера, посвященного одиннадцатой годовщине смерти В.И. Ленина (1935 год), программа как программа. Но на полях ее мои записи. Сколько помнится, я сидел в крайней ложе, впереди (как всегда, пришел рано) и на перилах ложи записывал. Мне, видимо, хотелось сделать словесный портрет Сталина, внешний вид его на заседании. Переписываю с программки (все равно утонет где-нибудь): "Сталин, перед тем как встать или идти, раскачивается из стороны в сторону. Меняет часто, тоже сначала раскачиваясь, позу. Сидит, широко расставив ноги и положив руку на колено, отчего рука его кажется очень длинной. Если надо поглядеть вверх, то шею отгибает с трудом. Рука, словно не вмещается за борт тужурки, и он всовывает туда, несколько торопясь, только пальцы. Сидеть и слушать спокойно не может, и это знают, поэтому с ним кто-нибудь постоянно говорит, подходит то один, то другой... На докладчика ни разу не взглянул. Садятся к нему не на соседний стул, а через стул, словно рядом с ним сидит кто-то невидимый".

В издательстве "Молодая гвардия" на стульях девушка пилит дрова. Редактор, в меховом жилете, говорит тихо, словно бережет теплое дыхание. Мороз, кажется, 24. Из форточек домов высунулись - вечером особенно заметно - трубы времянок, и белый дым, похожий на пар (дрова сырые), стелется переулком. От дыма, что ли, но дома оказались вдруг очень плоскими, словно книги. Стоят тысячи унылых книг, которых никто читать не хочет, - таких вот по "технике" сейчас в магазинах очень много, - и от злости из них идет п-а-р! Да-с. А в домах-то жизнь грозная и страшная, не дай, господи.

14 января. Четверг. 15 января. Пятница

Сильный мороз. Сижу в халате, двух жилетках, валенках - и холодно. Писать трудно. Сегодня, 15-го, получил в "Огоньке" 530 руб., сходил получил продовольствие по рейсовой карточке, замерз, проголодался - и вернулся домой быстро. [...] Взял в библиотеке хорошие книжки, читаю и с радостью жду 9-10 вечера, чтобы лечь в постель и читать в постели, только не могу придумать, чем бы утеплить руки и плечи, которые болят уже месяца четыре.

[...] Вся Москва в морозном инее и тумане. Ходил по метро, присматривался, как люди одеты - портфели на кожаных ремнях через плечо; женщина в ватных штанах и куртке "хаки" повязана белым платком - и с перманентом; другая - в резиновых сапогах, третья - в меховых. В простых чулках и в туфлях уже кажется чудовищно соблазнительной, наверное. Видел красноармейца в матерчатых, белых, стеганых сапогах - наверное, такие заменяют валенки...

16 января. Суббота

Холод. Говорят - 33. Вышел на часок - в книжный магазин, купил что-то об Элладе - замерз страшно. [...]

Написал первую главу "Сокровищ".

[...] Если бы я пожелал дать картину зимы 1943 года в Москве для кино, я снял бы вестибюль "Правды". Открываешь дверь. Блестящие металлические вешалки, отполированный прилавок, за ним - женщина, принимающая пальто. Однако пальто нет. А на всех вешалках - авоськи из сеток, в них кастрюльки, какие-то мешки... С первого взгляда похоже на то, что брошены сети... Сети смерти, да?

Приведено в газетах выступление германского радиокомментатора о нашем походе на Северном Кавказе. Из этого выступления явствует, что наше наступление - в особенности, по-видимому, по направлению к Ростову приостановлено. Так как даты выступления немецкого комментатора не приводится, то, надо полагать, он выступил несколько дней назад, когда действительно наступление могло быть приостановленным. Сейчас, поскольку мы его приводим, возможно, наши опять прорвали фронт, потеснили немцев. Уже несколько дней нет сообщений (точных) о том, что творится в районе среднего Дона. Кто знает, не у стен Ростова ли мы? [...] Внизу, у входа в Союз писателей, холодище страшный, а тут еще ежеминутно открывают дверь, таскают в дом дрова. Сторожиха - у пустой вешалки - бранится:

- Этак и замерзнуть можно, дьяволы! А помирать мне не хочется. Мне тоже надо посмотреть, что с Гитлером сделают.

17 января. Воскресенье

У Бажанов Антокольский читал поэму об умершем сыне, убитом недавно. Лицо похоже на маску, дергается, вытаращенные глаза, словно он не верит, что жив еще. Жена вяжет чулок. [...] Ему, конечно, легче оттого, что он высказался - сыну было 18 лет. ...

Великая радость: добивают две немецкие дивизии под Сталинградом. Пожалуй, это первая, - бесспорная, - победа над немцами за все время войны, исключая, ясно, поражение их под Москвой. [...]

18 января. Понедельник

[...] Писал первую главу "Сокровищ", затем, вместе с Мишей Левиным, хохоча, придумывали злодея для романа. Придумали забавно.

19 января. Вторник, 20 января. Cреда

Два дня сидел и писал статьи. 19-го статью о Ленинградском прорыве, которая сегодня и напечатана; 20-го - две статьи: одну для "Гудка", другую для "Известий" - обе о Ленине. Что получилось, не знаю, но за сегодняшнюю хвалили. [...] Вечерком, утомленный писанием, пошел отдохнуть к Федину. Сидели, выпили по рюмке, я рассказал ему о пьесе, он похохотал, повосхищался, сказал что я - Гофман, помноженный на Чехова, затем оба выразили сожаление, что сейчас обществу не до серьезной литературы, - и пошли спать. [...]

21 января. Четверг

Письмо к Сталину по поводу романа. Написал, что думал - неважно, что не напечатан мой роман, мало ли у меня ненапечатанного? А важно, что подобные действия издателей и редакторов лишают нас, русских романистов, возможности создавать русский роман и выйти с ним на международную арену. Отправил письмо - и задумался, и, задумавшись, впал в некое уныние. Может, и не стоило писать, отнимать у Сталина время? Но, с другой стороны, я ведь не предлагаю ему читать мой роман, не прошу его позаботиться о печатании, а сигнализирую о бедствии литературы, на которое, с моей точки зрения, не обращают внимания. Впрочем, вряд ли Сталин обратит внимание на это письмо, и вряд ли оно попадет к нему в такие грозные для нашего государства дни.