Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Друзья
Петр был достаточно общительным подростком, «…любимцем не только товарищей, но и начальства. Более широко распространенной симпатией никто не пользовался. Начиная с внешности, в нем все было привлекательно и ставило его в совершенно исключительное положение»[90]. Представления об облике Чайковского-правоведа можно составить из немногочисленных фотографий, а также по детским воспоминаниям младшего брата Модеста – ему исполнилось девять лет, когда Петр окончил училище: «Он куда менее красив, чем брат Коля. У этого руки красивые, чистые, у того не особенно, и ногти искусанные; этот всегда элегантен, гладко причесан, тот с волосами в беспорядке, все на нем небрежно»[91].
Среди воспитанников у Пети было много друзей. Конечно, было разное, хорошее и плохое, случались и ссоры, и разрывы. Однокашник Федор Маслов вспоминал их дружбу, начиная с младших классов: «Второе полугодие седьмого и первое полугодие шестого мы были почти неразлучны. С переходом в последний к нам присоединился Апухтин – мой земляк. Так дело продолжалось до конца 1853 года, когда произошел разрыв. Я заболел и некоторое время пробыл в лазарете. Выйдя оттуда, был очень удивлен, увидев своим соседом по пульту не Чайковского. Он сидел со своим новым другом Апухтиным. Воспоследовала ссора. Прежние друзья перестали разговаривать между собой. В пятом классе мы помирились и до окончания курса, а затем на всю жизнь были в совершенно дружеских отношениях, но первоначальная интимность уже более не возобновлялась. С Апухтиным же я никогда уже более не сошелся»[92].
Особенно близок Петр был с Алексеем Апухтиным, Владимиром Герардом, Владимиром Адамовым. Их объединяли и учеба, и общие интересы. Одним из них было увлечение театром. Как вспоминал Владимир Герард, «помимо безотчетной взаимной симпатии нас связывала любовь к театру. Петр Ильич повел меня как-то с собой на представление “Вильгельма Телля” в итальянской опере. Пели Тамберлик, Дебессини и Бернарди. Впечатление было так сильно, что с этого дня я стал страстным любителем оперы и часто посещал ее вместе со своим другом. Кроме того, мы любили французский театр, который вообще был в моде среди правоведов»[93].
В училище Чайковский увлекался литературой. Петр активно участвовал в журнале «Училищный вестник», одним из редакторов которого был Леля Апухтин. Известно, что для этого журнала Чайковский писал стихи, а также остроумную статью «История литературы нашего класса».
Апухтин еще в училище обратил внимание окружающих на свой поэтический дар, ему пророчили славу Пушкина. Отношения с друзьями Чайковский поддерживал в разной степени и после окончания училища – все трое некоторое время вместе работали в Министерстве юстиции. И если Адамов, за свою недолгую жизнь (он умер в 1877 году), дослужившийся до директора Департамента Министерства юстиции, и Герард, ставший выдающимся адвокатом, Апухтин же хоть и не оставлял чиновничью службу, главным делом своей жизни все же сделал поэзию. Но та слава, которую ему пророчили в юности, к стихам Апухтина так и не пришла. Чайковский в будущем использовал его тексты для романсов. Алексей же в разные годы посвятил композитору два своих стихотворения. В одном из них Апухтин спустя почти 18 лет вспоминал их юность и мечты:
Ты помнишь, как, забившись в «музыкальной»,
Забыв училище и мир,
Мечтали мы о славе идеальной…
Искусство было наш кумир,
И жизнь была для нас обвеяна мечтами.
Увы! Прошли года, и с ужасом в груди
Мы сознаем, что все уже за нами,
Что холод смерти впереди.
Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой,
Ты новый путь себе настойчиво пробил,
Ты с бою славу взял и жадно пил
Из этой чаши ядовитой.
О знаю, знаю я, как жестко и давно
Тебе за это мстил какой-то рок суровый,
И сколько в твой венец лавровый
Колючих терний вплетено!
Но туча разошлась. Душе твоей послушны
Воскресли звуки дней былых,
И злобы лепет малодушный
Пред ними замер и затих.
А я, кончая путь «непризнанным поэтом»,
Горжусь, что угадал я искру божества,
В тебе тогда мерцавшую едва,
Горящую теперь таким могучим светом!
В последних классах училища Петр вел дневник под названием «Всё», которому доверял свои душевные тайны и переживания. Однако о дневнике знали все друзья, так как Петр наивно хранил его не в каком-то особенном месте под замком, а в пульте, где были свалены и его собственные, и чужие книги с тетрадями.
Подростковый возраст связан и с первыми любовными переживаниями. Именно в Училище правоведения Петр обнаружил в себе гомосексуальные наклонности. Вообще подобный тип отношений был достаточно распространен в закрытом учебном заведении для юношей. Главным серьезным увлечением этого времени стал Сережа Киреев.
Он был на четыре года младше Чайковского, в Училище правоведения поступил в 1855 году. Их знакомство, скорее всего, состоялось годом-двумя позднее. Об отношениях Петра с Киреевым, продолжавшихся несколько лет и после училища, знала вся семья: отец, братья, сестра, тетушки. Модест со временем был посвящен в детали этого романа. Так, уже в 1870 году Петр, поздравляя младшего брата с окончанием Училища правоведения, писал: «Живо вспоминаю то, что 11 лет тому назад сам испытывал, и желаю, чтобы в твою радость не была замешана та горечь, которую я тогда испытывал по случаю любви к Кирееву»[94].
Аттестат об окончании Чайковским Императорского Училища правоведения. 29 мая 1859 г.
Скорее всего, именно Киреев стал адресатом посвящения романса «Мой гений, мой ангел, мой друг» на стихи Афанасия Фета. Это первый из известных романсов Чайковского. В рукописи посвящение зашифровано в точках – их количество совпадает с числом букв в имени и фамилии возлюбленного Чайковского – «Сергей Киреев»[95].
Спустя годы после смерти брата, Модест Ильич охарактеризовал эти отношения следующим образом: «И тому, кто усомнится в красоте и высокой поэзии этого культа, я укажу на лучшие любовные страницы музыкальных творений Чайковского, на среднюю часть “Ромео и Джульетты”, “Бури”, “Франчески”, на письмо Татьяны, которых “выдумать”, не испытав, нельзя. А более сильной, долгой и мучительной любви в его жизни не было. Тех же, кто осмелится назвать такую любовь “грязной”, я спрошу: многих ли они найдут между своими, кто, не смея надеяться на поцелуй, наперечет удостаиваясь прикосновения
