Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Так вот, войдет дедушка в детскую, усядется и начнет спрашивать няню, кто и как себя ведет. А потом из рукава халата упадет шоколадка или книжка, или еще какая-нибудь приятная вещь, о которой детям мечталось.
По утрам, перед школой, дедушка смотрел, чтобы все на них было приглажено, воротнички чистенькие, ногти чтобы были в порядке, мальчики были подстрижены, и, проводив детей, дедушка шел к себе в магазин.
Как он управлялся с общественной деятельностью и музыкальной, будучи связан с торговлей? Вероятно, у него были верные люди, которые вели торговое дело, а дедушка был только организатором и администратором.
За общественную деятельность дедушки улица в Ревеле называлась его именем — Епинатьевской. Дедушка умер до моего рождения, и, по рассказам мамы, грамоты из городской думы, альбом романсов его композиторского творчества — все сохранилось.
О бабушкиной деятельности сохранились театральные афиши, анонсы о концертах и грамоты. Бабушку мы побаивались. Она детей не любила, они ей мешали. Только летом она собирала всех своих внуков — наварят нам целую кастрюлю шоколада, привезут ящик бисквитного печенья, чтобы вволю поели сладкого, и все; и стол нам накрывают в отдельной комнате, рассядемся мы, одна ребятня. Кто-то из взрослых наливал нам половником чашку горячего шоколада и потчевал нас.
Жизнь детской протекала с няней, позднее с бонной или гувернанткой, и дети, как правило, по утрам приходили к родителям здороваться, затем встречались за едой и вечером, чтобы сказать «спокойной ночи» и получить благословление. Родители были огромным авторитетом, их уважали, любили и побаивались, легкости общения с ними не было. Эта радость выпадала немногим детям моего поколения. При большой семье дети жили своею жизнью в детской.
Бабушкин и дедушкин сад мы очень любили, в нем было прекрасно бегать, играть в прятки, забраться в крыжовник, поесть сочных ягод, поднять яблоко, которое упало, — сбивать яблоки и рвать самим не разрешалось. Нам и в голову никогда не приходило, чтобы сорвать яблоко; только то, что само оторвалось — это наше. Ягода была в нашем распоряжении. Когда мы играли в прятки, излюбленным местом было заходить в беседку и перебегать в кусты сирени, тогда всегда можно было «выручиться». Запах сырости за беседкой навсегда остался в памяти. Вдоль забора было немного запущено, пахло гнилью. Там рос сорняк: крапива, кусты акации, как будто клен, одна березка — как случайная гостья — затерялась во фруктовом саду и белела справа от беседки.
Когда я прошлый год после многих лет попала в Таллин — бывший Ревель, то увидела дом дедушки — он стоит целехонек, но сада нет, вместо него постройка. Епинатьевской улицы тоже нет, вместо нее широкий проспект и большие новые дома. Так уходит старая жизнь и вместо нее зацветает новая, с другими требованиями.
Тетя Соня, вдова покойного маминого брата, была преподавательницей французского языка, русский язык она знала плохо, хотя в России жила давно. Мужчин величала всегда в женском роде: «Знай, это такая хорошая мужчин, она всегда всем помогай». Тетя Соня была добрая, красивая женщина, с легким пушком на углах губ. Черные как вишни глаза, черные брови, курчавые волосы. Она чтила память покойного мужа, и вся ее теперешняя жизнь была связана с их общей жизнью. Каждое воскресенье она часами сидела на кладбище, то любовно ухаживая и поливая цветы, то посыпая дорожку свежим песком, то заправляя неугасимую лампаду — это была ее обязанность.
На кладбище у нас было свое отгороженное место; здесь могила отца — на граните белый крест, склеп, часовенка из белого мрамора, в ней всегда перед образом огонек; здесь лежат дедушка, в склепе — готовое место для бабушки, и тетя Людмила — мать Милочки, — она очень рано умерла, и Люлюша — дочь тети Сони, моя ровесница. Мы любили друг друга, и я ночевала у тети Сони на широкой постели. Велись бесконечные разговоры, и на этой же постели я отчаян-но мучилась от боли в ушах. Тетя Соня прикладывала грелки, компресс, капала какие-то теплые ушные капли, но боль не утихала. Утром ходили к врачу, и, в конце концов, я успокоилась.
Ревельская бабушка, как мы называли мамину мать, жила в своем доме внизу, рядом квартира тети Лизы, туда из бабушкиной спальни было прорезано окошко. Бабушка отпирала, окошко открывалось, и они разговаривали. В это же окошко передавали обед, который готовился на кухне у тети Лизы.
На поляне, в саду, у нас была разбита палатка — об этом позаботился дядя Коля. Здесь мы играли в солдаты, палатка была узаконенным местом для игры, перед палаткой разрешалось лежать на траве. У нас были солдаты, офицеры, сестры милосердия, все были отмечены знаками отличия. У солдат и офицеров были наганы. Я и Люлюша были поварихи. Варили чай из ромашки с сахаром, из черного хлеба делали котлеты, ели свое приготовление с удовольствием. Качели, гигантские шаги, тоже относились к нашей лагерной жизни. Палки, выструганные наподобие ружьей, бумажные шапки, все одинаковые, — это было обмундированием наших войск. У нас, девочек — повязки с крестом.
Дни, прожитые в Ревеле, пролетали мимолетно. Свобода, какой мы там пользовались, была далека от жизни в Москве. Территория двора и сада большая. Мы никогда не заходили за ее пределы, да в этом не было надобности.
В парк к морю, в Екатериненталь, так он назывался, ходили с Эмилией или с кем-нибудь из взрослых. Вода в море мелкая: идешь, идешь, и все тебе по пояс. Купальни стояли далеко в море, примерно целый километр надо было пройти по деревянным мосткам с перилами, пока доберешься. А когда придешь, особенно волнует запах моря, чистый такой, входишь в купальню, а оттуда ступеньки в воду и сразу тебе по горло. В детской купальне по грудь. Тут и пробковый пояс, шары всякие, пузыри для желающих учиться плавать. Протянутая веревка — знак, что дальше плыть не разрешается.
Обратно, с ощущением особой свежести, шли че-рез Екатериненталь, заходили иногда в домик Петра I, видели кухню, где дым из печки поднимался в отверстие прямо к небу, видели сапоги, шляпу, модель бота, который он сам делал. В Ревеле Петра очень чтили и сейчас чтят.
Парк этот был разбит по его распоряжению для Екатерины, поэтому и носит ее имя. До сих пор он радует своей планировкой, разнообразием растительного мира, необычайной яркостью
