Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Один из них няня вытащила и подала Коле. Это были вырезанные из дерева мужик и медведь. Они что-то пили. Потом сундук закрыла. Сверху лежала турецкая шаль, которая завершала нянин праздничный туалет, а сундук снова задвинули в коридор.
В будничной жизни няня поставила условие — она очень любит чай, и утром подавался ей самовар, за которым она сидела одна, подкладывая уголек, а то он потухал. Чаепитие продолжалось долго — в самоваре помещалось десять стаканов воды, и няня медленными глотками, обламывая кусочки колотого сахара, наблюдала за Колей, прихлебывая и обжигаясь горячим чаем.
Няня любила соблюдать форму своего костюма. В те времена она носила белый накрахмаленный фартук и белый накрахмаленный и нагофрированный чепец. Он закрывал волосы и спереди венком стоял вокруг головы. Белизна, безукоризненная гофрировка и утюжка фартука были непременным няниным костюмом при работе. Когда же она выходила со «двора» — все это сменялось тяжелым платьем, полушалком и платком, покрывавшим плечи. Таков был внешний вид няни. Костюм внушал уважение окружающим. Няня знала, как и в каких случаях надо себя подать!
III. Наши летние поездки
С наступлением весны мама с Эмилией шила детские платьица, мальчикам — новые матроски. И мама говорила, что мы на все лето поедем к бабушке в Гангё.
Гангенская бабушка, Каролина Абрамовна, быламатерью покойного отца, ей было лет шестьдесят. Она была пенсионерка и жила с сыном в Финляндии. В прошлом она была начальницей приюта для слепых детей в Петербурге. Дети ее любили, всегда чувствовали ее приближение, несмотря на то что она ходила в мягких туфлях, и говорили: «А вот наша дорогая Каролина Абрамовна идет».
Так вот туда, на север, в Финляндию, где лето никогда не бывает жарким, но где светит солнце, плещет волна, где много своей суровой прелести, туда мы ездили каждое лето, чтобы маме легче было нас растить.
Финляндия — это очень далеко. Надо три ночи спать в дороге. Но там жил и работал дядя Павлуша — бабушкин сын. Она жила на вилле, которую дядя Павлуша сам выстроил, а бабушка разводила там сад, насколько позволял климат.
В Финляндии скупая растительность, в лесах мох, брусника, морошка. Длинные лиловые цветы между скалами (забыла, как они называются), сосны, елки, и нет в лесу других деревьев. В парке — другое дело: у курзала там и липа цветет, и клен, и береза, каштан, но это результат упорного труда человека.
Накануне отъезда пеклись пирожки, жарилась курица, котлеты, варились яйца вкрутую. Давали чего-то вкусного в дорогу, сладенького, и когда все было готово, билеты куплены, мама с дядей Иосифом (позднее я стала называть его папой, это пришло само собой) проводили нас на вокзал, посадили в вагон, внимательно все проверили, настоятельно говорили нам о послушании. Мы целовались, обещали все выполнять. «Ну, с богом!», снова объятия, благословления. Родители вышли из вагона, раздался третий звонок и мы по-ка-ти-ли.
Няня Эмилия приготовила нам постели на верхней и нижней полках. Попросила проводника принести кипятку, накрыла откидной столик салфеткой, оделила нас пирожками и сладким, и мы улеглись каждый на своем месте.
Утром мы подъезжали к Петербургу. Когда поезд прибыл на вокзал, мы глазами искали дядю Альберта — папиного брата. Он был архитектор, всегда жил в Петербурге, женат был на дочери художника Бенуа. Это был высокий, красивый, белокурый, с ясными голубыми глазами мужчина, широкий рот его улыбался, открывая ровные белые зубы. Обаятельный, ласковый, он нежно приподнимал нас по очереди, и мы целовались. «Ну, вот и хорошо», — говорил он весело. Нанял четырехместную коляску, в которой мы все, вместе с вещами, легко разместились. Сидели друг против друга, ехали по длинным, широким, прямым улицам Петербурга, совсем не похожим на кривые улицы Москвы.
Наконец, остановились у желтого пятиэтажного дома. Шумно поднялись по лестнице, позвонили. Нам открыла красивая, нарядная, невысокого роста тетя Нина. Она смотрела, как мы раздевались, не проявляя никакого интереса и тепла, и сразу повеяло холодом, стало не по себе и захотелось домой. Была какая-то неловкость, дядя Альберт ощущал ее. Он, несколько сконфуженный, ласково смотрел на нас и улыбался, расспрашивал, разговаривал. Время тянулось долго. Их нарядные дети были нам скучны и совсем не нужны. Они к тому же были моложе нас. Прошел скучный обед. Наконец, желанный вечер, снова большая коляска отвезла нас на Балтийский вокзал, где мы сели на Нарвский поезд.
В Нарве жил старший папин брат — дядя Федя. Он был старшим бухгалтером большого лесопильного завода — лес сплавлялся по Нарове. Все его здесь любили и уважали.
Дядя Федя был пожарник-доброволец; это внушало нам, детям, огромное уважение и восхищение; и прямо, как войдешь в дом, висела медная каска, парусиновый костюм и гофрированный рукав. Дядя Федя казался нам самым храбрым и замечательным. В пожар он лазил по крышам, спасая людей, а тетя Оля тогда беспокойно ходила по комнатам, поглядывая на часы, и ждала, когда же, наконец, он вернется домой.
У дяди Феди с тетей Олей было пять человек детей. У них было так хорошо, уютно и привольно, дома всегда большой порядок во всем, и все нарядные. Я приписывала это обеспеченности: дядя Федя требовал, чтобы дети были одинаково хорошо одеты и причесаны. Затем, если ребята чем-нибудь занимались: вырезали, клеили, играли — по окончании они сейчас же должны были все сами убрать так, чтобы никаких следов не оставлять.
Они искренно радовались нашему приезду. Мы сразу чувствовали себя дома, в любимой атмосфере. Большой деревянный дом с мезонином, две детские — они помещались наверху. Мэри была старшая, и у нее была совсем отдельная комната, настоящая швейная машина, мягкая мебель, обитая розовым кретоном, низкая будуарная, полка книг, письменный стол и настоящий дамский велосипед.
А у Сергея — он самый старший, — у него кроме велосипеда была настоящая яхта, в которой он один или с товарищем плавал по морю! Сергей был гимназист, учился хорошо, любил море и прекрасно управлял яхтой: ни погода, ни ветер не пугали его. Напротив, в ветер он любил плыть под парусами, и это ему разрешалось. Сергей пользовался
