Женщина - Анни Эрно
Ей становилось всё сложнее различать людей вокруг. Она не понимала смысла слов, но отвечала наугад. Ей всё еще хотелось общаться. Ее речевые функции не были нарушены, она правильно произносила слова, строила связные фразы. Но они не имели отношения к реальности и подчинялись лишь ее воображению. Она придумывала себе жизнь, которая теперь была ей недоступна: ездила в Париж, купила рыбку, ее возили на могилу мужа. Но иногда она ЗНАЛА: «Боюсь, что мое состояние необратимо». Или ВСПОМИНАЛА: «Я делала всё, чтобы моя дочь была счастлива, но она не стала от этого ни капли счастливее».
Прошло лето (всякий раз, когда она спускалась посидеть в саду, ей, как и остальным, надевали соломенную шляпу), потом зима. На Новый год ее одели в собственную юбку и блузку, налили шампанского. Она ходила всё медленнее, держась одной рукой за перила вдоль стен коридоров. Иногда падала. Она потеряла нижний зубной протез, а потом и верхний. Ее губы поджались, казалось, остался один подбородок. Было страшно с каждым разом обнаруживать в ней всё меньше «человеческого». На расстоянии я всегда представляла ее с прежним выражением лица, прежними чертами, и никогда – какой она стала.
Следующим летом она сломала шейку бедра. Оперировать ее не стали. Устанавливать протез уже не было смысла – как и делать новые очки, зубы. Она больше не вставала из инвалидного кресла, к которому ее привязывали простыней вокруг пояса. Ее привозили в столовую и оставляли напротив телевизора вместе с другими женщинами.
Те, кто ее знал, писали мне: «Она такого не заслужила». Они считали, что лучше бы ей поскорее «отмучиться». Возможно, однажды так будут думать вообще все люди. Никто из знакомых ее не навещал, для них она уже была мертва. Но она всё еще хотела жить. Пыталась встать, опираясь на здоровую ногу, сорвать удерживающую ее простыню. Тянулась ко всему, что оказывалось рядом. Она постоянно была голодна, вся энергия сосредоточилась у нее во рту. Ей нравилось, когда ее целуют, и она складывала губы в трубочку, чтобы поцеловать в ответ. Она стала маленькой девочкой, которая никогда не вырастет.
Я приносила ей шоколад, пирожные и кормила ее маленькими кусочками. Сначала я всё время покупала неправильные пирожные – то слишком жесткие, то слишком нежные, – и она не могла их есть (было невыразимо больно видеть, как она старается, орудует языком и пальцами, пытаясь справиться с куском). Я мыла ей руки, брила лицо, брызгала духами. Однажды я принялась расчесывать ей волосы, но остановилась. Она сказала: «Мне нравится, когда ты меня причесываешь». С тех пор я делала это всегда. В ее комнате я садилась напротив. Часто она брала меня за юбку и пробовала пальцами ткань, словно оценивала качество. Она с силой, сжав зубы, разрывала коробку с пирожными. Она говорила о деньгах, о клиентах, смеялась, запрокинув голову. Она так делала всегда, всю жизнь говорила те же слова. Я не хотела, чтобы она умирала.
Мне было необходимо кормить ее, прикасаться к ней, слышать ее.
Порой – внезапное желание забрать ее к себе, бросить всё и только заботиться о ней, но тут же – понимание, что я не в состоянии этого сделать. (Чувство вины за то, что переселила ее туда, хотя, как говорили люди, «не могла поступить иначе».)
Прошла еще одна зима. На следующее воскресенье после Пасхи я приехала к ней с букетиком форзиций. Было пасмурно и холодно. Она сидела в столовой с другими женщинами перед включенным телевизором. Я подошла к ней, и она мне улыбнулась. Я отвезла ее в комнату. Поставила ветки в вазу. Села рядом и покормила ее шоколадом. Она была одета в коричневые шерстяные гольфы выше колена и слишком короткий халат, из-под которого виднелись ее тощие бедра. Я вымыла ей руки и рот. Кожа у нее была теплая. В какой-то момент она попыталась схватить ветки форзиции. Потом я отвезла ее обратно в столовую. По телевизору шла передача Жака Мартена «Школа поклонников». Я поцеловала маму и вызвала лифт. На следующий день она умерла.
Всю следующую неделю я вспоминала это воскресенье, когда она была еще жива – коричневые гольфы, форзицию, ее движения, улыбку, когда я с ней прощалась, – а затем понедельник, когда она лежала мертвая в своей постели. И никак не могла связать эти два дня.
Теперь всё связалось.
Сейчас конец февраля, часто идет дождь и очень тепло. Сегодня вечером, съездив за покупками, я вернулась к дому престарелых. С парковки здание показалось мне более светлым, почти гостеприимным. В окне комнаты, где жила мама, горел свет. Я впервые с удивлением осознала, что ее место занял кто-то другой. И еще я подумала, что однажды, в двухтысячных, я сама стану одной из тех женщин, которые складывают и раскладывают салфетку в ожидании ужина – здесь или где-то еще.
Все десять месяцев, пока я писала эту книгу, мама снилась мне почти каждую ночь. Однажды я лежала посреди реки, между двумя потоками. Из моего живота, из моей вульвы, снова гладкой, как у маленькой девочки, выплывали мягкие волоконца растений. И вульва была не только моя, но и моей матери.
Порой я словно возвращаюсь в то время, когда она жила у меня, до больницы. И тогда, хотя я прекрасно понимаю, что ее больше нет, на мгновение мне чудится, что она сейчас спустится по лестнице и устроится в гостиной со своей шкатулкой для шитья. В эти моменты иллюзорное присутствие мамы ощущается сильнее, чем ее реальное отсутствие. Наверное, это первая стадия забвения.
Я перечитала первые страницы. Трудно поверить, но я уже не помню некоторых деталей – например, работника морга, который разговаривал по телефону, пока мы ждали; или черную надпись на стене супермаркета.
Пару недель назад одна из тетушек рассказала мне, что в самом начале отношений мои родители устраивали свидания в туалете на фабрике. Теперь, когда мама умерла, мне не хочется знать о ней ничего, кроме того, что я знала при ее жизни.
Я снова вижу ее такой, какой она, должно быть, представлялась мне в раннем детстве, – большая белая тень,
