Женщина - Анни Эрно
Жить с нами означало наслаждаться материальными благами («Они прекрасно обеспечены!» – говорила она родственникам). Но при этом – не сушить полотенца на батарее в коридоре, «беречь вещи» (пластинки, хрустальные вазы), «соблюдать гигиену» (не вытирать детям носы своим носовым платком). Обнаружить, что нас не волнует то, что важно для нее – новости, преступления, несчастные случаи, хорошие отношения с соседями, постоянный страх «потревожить» кого-нибудь (мы над этим подшучивали, а ей было не до смеха). Она попала в мир, который принимал и отвергал ее одновременно. «Я здесь не к месту», – сказала она как-то со злостью.
И она не брала трубку, когда телефон звонил прямо рядом с ней, демонстративно стучала, прежде чем войти в гостиную, где мой муж смотрел футбол. Постоянно просила дать ей работу: «Если от меня тут ничего не нужно, я просто уеду», и добавляла в полушутку: «Надо же мне как-то жилье отрабатывать!» Из-за всего этого мы ссорились, я упрекала ее в том, что она специально себя унижает. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять: в моем доме мама ощущает ту же неловкость, какую я сама испытывала подростком среди «тех, кто лучше нас» (как будто только «нижестоящие» должны страдать от различий, которых другие даже не замечают). А еще я поняла, что мама изображает из себя прислугу, инстинктивно пытаясь превратить наше культурное превосходство (которое действительно существовало: мы с мужем читали «Ле Монд» и слушали Баха) в экономическое (которого на самом деле не было), в модель «начальник – подчиненный»: так она бунтовала.
Потом она обвыклась и направила все силы на внуков и хозяйство. Она хотела полностью взять на себя работу по дому и досадовала, что на мне остаются готовка и покупки, а еще – стиральная машина, которой она боялась пользоваться. Будь ее воля, она бы никого не подпускала к хозяйству – единственной области, где признавали ее умения и где она точно приносила пользу. Как и прежде, она была матерью, которая отказывается от помощи. Знакомые упреки, если я занималась физическим трудом: «Оставь это, у тебя есть дела поважнее» (когда мне было десять, это означало «учить уроки», теперь – готовиться к занятиям, вести себя как интеллектуалка).
Мы снова общались в том особом тоне – смесь раздражения и вечного недовольства, – из-за которого со стороны казалось, что мы в ссоре. Эти интонации в разговоре матери с дочерью я узна́ю на любом языке.
Она обожала внуков и отдавала им всю себя. После обеда она сажала младшего в коляску и шла гулять по городу. Заходила в церкви, часами бродила по ярмарке, гуляла по старому городу и возвращалась уже к ночи. Летом она поднималась с мальчиками на холм в Анси-ле-Вье, водила их на озеро, позволяла есть вдоволь конфет и мороженого и сколько угодно кататься на карусели. Она знакомилась в парках с гуляющими и потом часто с ними виделась. Болтала с хозяйкой местной булочной. Заново создавала свой мир.
Она читала «Ле Монд» и «Ле Нувель Обсерватер», ходила к подруге «на чай» («Мне не нравится, но я ничего не говорю!» – смеялась она), интересовалась антиквариатом («Ценная, должно быть, вещь»). У нее больше не проскакивало ни одного крепкого словечка, она старалась «деликатно» обращаться с вещами, «следить за собой» и держать свой нрав в узде. И гордилась, что под конец жизни всё же овладела умением, которое буржуазным женщинам ее поколения прививали с юности: быть «идеальной хозяйкой».
Она больше не носила черное, только светлые цвета.
На снимке, сделанном в сентябре 1971 года, ее лицо сияет под шапкой совершенно белых волос. Она похудела, на ней блузка «Родье» с узором из арабесок. Перед нею – внуки, она обнимает их за плечи. Крупные ладони, пальцы чуть согнуты – совсем как на свадебной фотографии.
В середине семидесятых она вместе с нами переехала под Париж, в новый, еще не достроенный город, где моему мужу предложили работу получше. Мы поселились в новом жилом комплексе посреди равнины. До магазинов и школ было два километра. Соседей мы видели только по вечерам. На выходных они мыли машины и прибивали полки в гаражах. В этом сером бездушном месте витала какая-то бесприютность, не было ни мыслей, ни чувств.
Она так и не смогла привыкнуть к такой жизни. Днем гуляла по пустым улицам Роз, Нарциссов и Васильков. Часто писала семье и друзьям из Анси. Иногда доходила до торгового центра Леклерк по другую сторону автострады. Добираться туда приходилось по разбитым дорогам, проезжающие машины обрызгивали ее грязью. Она возвращалась домой замкнутой и напряженной. Ее тяготило, что она зависит от меня и моей машины и не может сделать сама даже простейшие вещи – купить пару чулок, сходить в церковь или к парикмахеру. Она стала раздражительной, жаловалась: «Не могу же я целыми днями читать!» Когда мы купили посудомоечную машину и тем самым лишили ее одной из обязанностей, она чувствовала себя чуть ли не униженной: «И что мне теперь делать?» Из соседей она общалась только с одним человеком – женщиной с Карибских островов, офисной служащей.
Прошло полгода, и она решила вернуться назад, в Ивто. Она переехала в одноэтажную квартиру-студию для пожилых людей, недалеко от центра. Счастье снова быть независимой, видеться с последней из сестер (все остальные умерли), с бывшими клиентами и замужними племянницами, которые приглашали ее на семейные праздники и крестины. Она брала книги в муниципальной библиотеке, в октябре ездила в паломничество в Лурд с другими прихожанами. Но при этом – неизменное однообразие жизни без работы, раздражение оттого, что вокруг одни старики (ее гневный отказ проводить досуг в компании «тех, кому за шестьдесят»), и наверняка – тайная досада: жители городка, где она прожила полвека, – единственные, чье мнение имело для нее значение, – никогда не увидят сами, какого успеха добились ее дочь и зять.
Та квартира-студия станет ее последним домом. Мрачноватая комната с кухней в углу, окна в садик, ниша в стене для кровати и тумбочки, ванная и домофон для связи с консьержкой. Казалось, само пространство сковывает любые действия, но и делать там, по сути, было нечего – только сидеть, смотреть телевизор и ждать ужина. Каждый раз, когда я ее навещала, она оглядывалась вокруг и говорила: «Грех жаловаться». А мне казалось, что она еще слишком молода для этого места.
Мы садились обедать друг напротив друга. Сначала наперебой говорили о здоровье, об учебе мальчиков, о новых магазинах, о каникулах, и вдруг – тишина. Она, как обычно, пыталась поддержать разговор: «Ах да, кстати…» Однажды я
