Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

До свидания, Женя. Привет Вам от всех наших. Они очень Вас полюбили и все время вспоминают. Привет Катерине Ивановне».

Шварц наверняка писал, и переписка продолжалась. Вероятно, нечастая, но все же… Однако, что было в его письмах, мы никогда уже не узнаем. Поначалу Леонид Николаевич говорил, что шварцевские письма в Котельниче. Но вызволить их оттуда не торопился. А потом сказал, что дом сгорел и от него ничего не осталось.

С готовой пьесой Шварц вновь был вызван в Москву.

Этот наезд в столицу, начавшийся 13 сентября, был интереснее и продолжительнее предыдущего. Ждал утверждения пьесы, потом — денег.

В гостинице он встретился с Пантелеевым. Его только месяц назад вывезли из Ленинграда в крайней стадии дистрофии. И сразу положили в больницу. Подлечили, подкормили, потом отправили в санаторий под Москвой. «И когда мы встретились, — вспоминал Шварц, — то удивились. Смотрели в зеркало — и смеялись. Толстый Пантелеев, а я — худой».

Посмотрел у Образцова «военную программу», с которой артисты разъезжали по воинским частям. В Комитете столкнулся с Михаилом Козаковым, который, как и он, был вызван по своим драматургическим делам. Был приглашен на день рождения Шостаковича, где познакомился с композитором В. А. Шебалиным, с поэтом Иосифом Уткиным, художником П. В. Вильямсом и его женой Анной Семеновной, которая в его «Докторе Айболите» исполняла роль сестры Айболита Варварки.

Удалось заключить с Комитетом договор на госзаказ сценария по «Далекому краю».

«Далекий край» был разослан Шварцем, скорее всего, во все детские театры, существовавшие тогда. И в первую очередь, конечно, Зону и Брянцеву: в Центральный Детский театр (ЦДТ) и московский ТЮЗ (МТЮЗ).

Похоже, что московский ТЮЗ выпустил премьеру раньше ленинградских театров. Так, о премьере в Зеленодольске, где находился МТЮЗ, газета «Литература и искусство» сообщала уже 13 марта 1943 года, а о премьере в Новосибирске — только 3 апреля. О первом она писала, что «спектакль… получил широкую популярность в школах, ремесленных училищах и у взрослых зрителей. Местные школы организовали коллективные просмотры и обсуждения спектакля».

ЛенТЮЗ сыграл премьеру 31 марта, находясь в Березняках. Поставила спектакль Е. К. Лепковская, оформление В. А. Дзеревяги.

А 26 марта пришла поздравительная телеграмма от Зона: «Одиннадцатого выпустили Далекий край Поздравляем успехом Жалеем что нет автора = Зон». В ответном письме Евгений Львович писал:

«Дорогой Борис Вольфович!

Вчера получил твою телеграмму о «Далеком крае». Очень рад, что премьера состоялась, очень жаль мне, что я не знал, когда она состоится. Я бы приехал посмотреть. Давненько я не бывал на своих премьерах. Передай, пожалуйста, приветы и поздравления всем участникам спектакля. Написал бы им в отдельности каждому, но ведь ты, гад, не сообщил мне даже, как распределены роли. И поздравительную телеграмму послал ты по несуществующему адресу. Со слов Малюгина я знал, что с «Далеким краем» вы не спешите, что сначала ставятся «Бессмертные», потом ещё что-то, а потом уже я. Поэтому телеграмме я обрадовался, хотя не знаю почему подумал, читая её, что спектаклем ты не так уж доволен. Будь другом, сядь за стол и напиши, не спеша, обстоятельно, что было, кто играл, что говорят и что пишут.

Тебе я собирался писать давно, но как подумаешь, что идет к вам письмо две недели, и ответ придет через месяц, то руки не поднимаются. Собирался я писать Лизе Уваровой, Любашу — с тем же результатом. Одной Александре Яковлевне (Бруштейн. — Е. Б.)послал письмо, и даже на машинке, подробное и полное. Но вот уже полтора месяца прошло, а ответа нет. Поневоле тут замолчишь. Спроси её — почему это она. Я душевно изголодался без друзей. Душевно изголодался. А физически ничего. Кушаю подчас.

Почему не спрашиваешь, что я пишу? Целую вас всех. Е. Ш.».

Борис Вольфович отчаялся зазывать Шварца в Новосибирск. Он уже понял, что этот вариант для них отпал. Поэтому в письме это даже не обсуждалось больше.

Татьяна Григорьевна Сойникова, режиссер и педагог, соратник Зона, рассказывала о судьбе Нового ТЮЗа в Сибири: «К этому времени театр уже скосился. В эвакуации у нас всё пошатнулось. Все наши мужчины записались в ополчение. Это потому, что коллектив был великолепным. А женщины организовали женский гуслярный ансамбль и думали, что будем обслуживать фронт. Но вышло распоряжение эвакуироваться, и тогда я с Рачинским, зам. нач. управления (по культуре. — Е. Б.), вытаскивали мужчин из ополчения. Ездили по командирам дивизий и вытаскивали людей. Так мы вытащили Зона, Любашевского, Андрушкевича. Зак отказался. Уехали в Новосибирск без директора, без актеров. Театр стал терять себя. Такой организм, как театр, может существовать только при постоянной работе. Спасение «Далекого края» было в том, что там были заняты наши травестишки. Это был наш новотюзовский спектакль. Очень трогательным было предложение Якуниной — решетка Летнего сада была как бы занавесом и при начале действия раздвигалась. Наши актрисы, когда увидели это впервые — все ревели».

А обстановка в театре, действительно, становилась мрачной. Александра Яковлевна все-таки написала 25 ноября 1942 года письмо Шварцу, и в нем она рассказывала:

«…Очень много грустного пришлось пережить в связи с переездом сюда (в Новосибирск. — Е. Б.) Зона и его театра. Я ещё не решила вопроса — всегда ли Зон и многие из его окружающих были такими мрачными людишками, — и только я этого по тупости не видала, — или же они, в самом деле, были раньше другими, очень прекрасными, и только война сделала их сволочами. Думаю, что тут действуют оба момента… Я всегда знала, что Зон — ну, скажем, не эталон. Но я очень многое прощала ему за его талантливость, и, может быть, потому мне многие противные Зоновы черты казались какими-то инфантильными, — детям прощаешь эгоизм, себялюбие, даже хамство. Но война обнажила все, — и многое предстало перед нами таким неприкрыто противным, что уже никакое самообольщение не стало больше возможно. Оттого ли, что мы стали строже и требовательнее, оттого ли, что сейчас все, и люди, и дела, — как-то невидимо, но очень ощутимо связывается для нас с тем, что происходит в стране, на фронтах (и оттого не стало мелочей, — все стало крупным и важным, и не стало больше снисходительности, потому что довольно снисходить и прощать друг другу все возможное и невозможное), — оттого ли, что война развила гигантскую химию, — по которой все невероятно активизируется, и плохое, и хорошее, — но только все страшно изменилось. Я, например, не могу говорить с Зоном без раздражения и даже отвращения! Эта самовлюбленность… эта тупость, проведение первого меридиана не через остров Ферро, Париж или хотя бы Пулково, а через собственный многолюбимый пуп, — не могу я этого без раздражения видеть!