Евгений Шварц - Телефонная книжка

Рабочим. В клубе, как было заведено много — много лет назад. Только теперь на них поглядывало косо начальство, новое, недавно приехавшее на рудник, это еще что за кустарщина в политпросветработе? Впрочем, старые рабочие, входившие в завком, поддерживали доктора. Да и о чем он читал? О солнечной системе. О японском землетрясении. Кстати, опережая события, расскажу. О японском землетрясении написал он статью для журнала «Забой» по моему заказу[6]. И свирепый редактор Валь[7] выскочил, фыркая и сердясь, из своего кабинета, — статья оказалась написанной по старой орфографии. Я не придал этому значения, зная упрямство доктора, а Валь принял это чуть ли не за демонстрацию. Нет, просто доктор не мог отказаться от некоторых привычек, выйти из колеи, — это убило бы его. Так с весны уезжал он каждое воскресенье в Серебрянку, в селение километрах в 15 от либкнехтовского рудника. Там ловил он на озере щук. По семейным преданиям, — не поймал он еще ни разу, а все ездил. Каждое воскресенье. И каждый день уходил с утра в больницу, где ждали его пациенты. Сначала обход больных, потом — амбулаторный прием. Вечером сидел он за столом над книгами или выходил к нам, гостям. Ему трудно, невозможно было выйти из колеи, страшный удар обрушился на их дом. Недавно, в гражданскую войну, потеряли они двух сыновей. Один умер от брюшного тифа, другой пропал без вести. И Сергей Константинович и Наталья Владимировна (не путаю ли я ее отчество) жили, но ошеломленные, оглушенные. Это я понимаю теперь. Понимал, впрочем, и тогда, но отворачивался, по молодости лет. Хозяйка дома выглядела старше мужа. Отяжелевшая, спокойная, седая, сидела она за самоваром, разговаривала с нами внимательно. Однажды сказала она: «Старость лучше. Столько глупостей делаешь в молодости…» И вдруг улыбнулась. Как мне почудилось, тем самым глупостям, о которых отозвалась так пренебрежительно. И я был поражен. А мы делали глупости. Дом Ивановых был полон. Племянница с детьми.

Дочка хозяйкиного брата, известного в свое время политического защитника Жданова[8]. С нею — двое детей. Племянница по фамилии Круковская. Анечка. Сергей Константинович как‑то сказал, усмехаясь: «Наследница венгерских королей. Фамилия‑то ее Корвин- Круковская». Несмотря на знатное происхождение, имела Анечка лицо никак не венгерское, а вполне отечественное, курносенькое. Казалась она девушкой веселой и простой. Но однажды рассказала, как отравилась толченым стеклом, много его приняла и хоть бы что. «Почему же вы хотели умереть?» — «От счастья. Я так в те дни была счастлива, что хотела умереть». И я до сих пор не понимаю, что это? Я по простоватости, которая на меня иной раз накатывает, понял ее слова буквально, или она ответила на мой дурацкий вопрос насмешливо." Впрочем, помнится, разговор был задушевный и я несколько раз переспросил Анечку. У нее был жених, угрюмый, длинный, с наголо обритым черепом и недобрым взглядом. Или бывший жених. Инженер как будто. Рассказывали, кажется, что он тяжело болел. Твердо помню, что был это человек жестокий. Избил свою охотничью собаку, чуть не до полусмерти, за свою же собственную вину — он недосмотрел и собака сошлась с каким‑то беспородным кобелем. Эти углы скрываются как бы во мгле. Угол, из которого возникает в памяти этот угрюмый, наголо обритый, длинный человек с недобрым взглядом, скрывается, как бы во мгле. Тридцать лет и три года пережито с тех пор. И каких! Зато весь ивановский дом стоит передо мной, как будто ушел я оттуда вчера, а предстоит мне идти к ним сегодня вечером. И причиною тому — Наталья Сергеевна. Все мы звали ее по имени отчеству, хотя было ей лет совсем немного — она только что кончила школу и должна была осенью ехать в Москву учиться. Держалась она с достоинством. Не молчаливо, не строго, а с достоинством. Она болтала с нами так же весело, как мы с ней, хорошо рассказывала. Но мы Анечку звали Анечкой, а ее — Наталья Сергеевна. Она внушала уважение, что в женщинах нравилось мне больше всего. Некоторая таинственность ощущалась в ней. И ты понимал — ни от какой, самой большой близости не исчезла бы до конца. Люди другого толка считали эту ее особенность просто- напросто холодноватостью. И решительно ошибались.

Вот это и называлось, вероятно, вечно женственным. Я вообще был влюбчив, а тут вырвался из Ленинграда, из обстановки, похожей на пожарище, даже квартира моя тогдашняя пропахла гарью: мы восстановили чью- то сгоревшую квартиру. Все рухнуло. Закрылся театр, в котором я работал без всякой охоты, растерянно, но все‑таки работал, занимал какое‑то место в жизни. Университета я не кончил. К литературе приблизился, но работать, писать — все не решался. Попробовал, впрочем, написать пьесу для детей — с приключениями. Действовали там пираты. Лунц похвалил, похвалил и Слонимский, но мания ничтожества крепко держала меня в руках, и я не осмелился показать это сочинение больше никому. Причем начинали мы пьесу вместе с Колей Чуковским. Но с первых же сцен я почувствовал, что не вынесу никакого постороннего вмешательства. Это наряду с манией ничтожества. Но в конце концов от возни с пьесой, несмотря на то, что меня как бы поддержали, осталось чувство горечи и неуверенности. Побывал я секретарем у Чуковского, но и это меня не приблизило по — настоящему к литературе. И вдруг вместо ежедневного напряженного моего семейного жития, вместо вечных угрызений совести и сознания, что жизнь пропадает (а эти чувства, несмотря на мою хорошо обработанную, безотказную беспечность, непрерывно, как фон, ощущались), жизнь легкая, южная, свободная, среди близких людей или среди таких, что, как Ивановы, свободно читались. Мания ничтожества касалась литературы. А с людьми я чувствовал себя свободно. С понятными людьми. Поворот начался давно, с переезда в Ленинград. Но тут я вдруг почувствовал, что поворот непременно произойдет и я из болота выберусь на дорогу. Лицо у Натальи Сергеевны было простое, широкое, русское, с небольшим упрямым носом, нижняя губа чуть выступала. Глаза серые глядели спокойно. Прекрасны у нее были волосы — две большие косы носила она еще на школьный лад. И я, в смятении чувств, влюбился — не влюбился и, наконец, на самом деле влюбился в Наталью Сергеевну. Вот как я рассказываю о Мише Слонимском. Но ужасно хочется распутать весь клубок чувств.

И тут я перестану рассказывать о себе. Любовь кончилась ничем. К концу лета сделалась она, как это вечно у меня случалось, мучительной. У других это называлось бы игрой. Наталья Сергеевна вдруг, без особых причин, переставала со мной разговаривать. А у меня с майкопских лет выработалось умение тяжело переживать подобного качества обиды. И так далее. Осенью она уехала, а в 24 году все потихоньку прошло. Но именно потому, что кончилась любовь ничем, она сохранилась в памяти в том возрасте, в каком умерла. Как друзья, умершие в юности.