Федор Раззаков - Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

Герой сценария Толик Парамонов – это тип, который сегодня победил. Это тип, который как бы ничтожество, но активное, амбициозное. Активность в жизни хороша, но не осознание того, что ты ничтожен… Вот сегодня включи телевизор – нельзя сказать, что сплошные ничтожества, так не бывает, но много. Много. Причем все наглецы… Все звезды – как будто в России не было ни Карамзина, ни Пушкина, никого. Не хочу называть сегодняшние имена, фамилии. Не хочу быть агрессивным… Это время пройдет. Это время ложных богов, а значит, и ложных личностей…»

Глава сорок вторая

На баррикадах

Минуло всего три месяца с момента проведения референдумов, как в России состоялись выборы ее первого президента. Выбирать населению пришлось из семи кандидатур: Бориса Ельцина (от движения «Демократическая Россия»), Николая Рыжкова (недавний премьер-министр), Вадима Бакатина (недавний глава МВД СССР), Амана Тулеева (от коммунистических фракций союзного парламента), Альберта Макашова (от Российской компартии) и Владимира Жириновского (лидер ЛДПР). Победил Ельцин, который поступил хитрее всех: предложил ввести пост вице-президента и объявил, что в случае своего избрания президентом отдаст этот пост одному из лидеров «левых» Александру Руцкому. В итоге именно этот тандем и выиграл выборы, собрав уже в первом туре 57,3 % голосов. Однако жить этому союзу предстояло недолго – всего два месяца.

Горбачевцам (а Филатов принадлежал именно к ним) эта победа была будто острый нож в сердце, зато для их противников – подлинное счастье. «При Борисе Николаевиче мы точно заживем лучше!» – орали на митингах последние. Вся история перестройки ничему россиян так и не научила. Юрий Любимов в ту пору находился в Иерусалиме и воспринял победу Ельцина с огромным воодушевлением. Даже позвонил в Москву Борису Глаголину и попросил его переговорить с Ельциным на предмет, чтобы тот сделал ему вызов (Любимов не был на родине больше года).

17 августа Николай Губенко справлял 50-летие. На юбилей были приглашены и Леонид Филатов с Ниной Шацкой. Все разговоры, что велись за столом, касались в основном политики, поскольку время тогда было тревожное: в воздухе носилось ощущение надвигающейся грозы. И она грянула.

Два дня спустя случился путч: Государственный Комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП), пытаясь не дать Горбачеву и Ельцину развалить страну, взял власть в свои руки и ввел в Москву танки. Горбачев оказался под домашним арестом на госдаче в Крыму, в Форосе. Однако подавляющая часть москвичей и практически вся либеральная интеллигенция встала на сторону Горбачева. Возглавил же этот процесс Ельцин, которого гэкачеписты арестовать почему-то не посмели. Поскольку Филатов числил Горбачева в своих друзьях, он, естественно, вступил в ряды сопротивления. Все три дня путча он писал листовки, собирал подписи у своих коллег под различными воззваниями и дежурил на баррикадах у Белого дома. А Губенко 20 августа подал в отставку с поста министра культуры СССР.

Увы, но гэкачеписты оказались неважными путчистами. В итоге путч завершился победой «демократов». ГКЧП был низложен, его члены арестованы и помещены за решетку. Горбачев был освобожден и доставлен в Москву вместе с семьей. Столица ликовала. Цену этого ликования россияне почувствуют на своей шкуре уже очень скоро. Но пока никто ни о чем не догадывается. Как пишет В. Золотухин: «Ты вел себя прилично?» – спросил меня Филатов. И тут же быстренько перечислил свои заслуги – листовки, подписи. «Ну, это на три года», – подсчитал он себе срок. Во, блин, какая выясняловка началась – кто баррикаднее был…»

Кстати, Золотухин на баррикадах не был, испугавшись дождя и возможной простуды, о чем долго потом жалел. Тогда в интеллигентской среде модно было задавать друг другу вопрос: «А что ты делал 21-го?» И если человек отвечал, что сидел дома или, например, спал, то его считали чуть ли не выродком рода человеческого. Поэтому, когда в конце сентября «Таганка» приехала с гастролями в Белград и Любимов спросил у Золотухина, был ли он на баррикадах, тот ответил: «Обязательно». Любимов в ответ одобрительно похлопал его по плечу: «Ну, я не сомневался!» Как пишет Золотухин: «Слава Богу, это было, кажется, один на один. Никто не слышал моего вранья. Сутки не выходит из головы – как ему сказать, что я не был на баррикадах, я хотел, я послал старшего сына и остался с младшим. Хотел в утреннем письме ему (Любимову. – Ф.Р.) об этом написать – и тоже не хватило кишки. И что, если какой-нибудь Феликс в отместку уличит: «На каких баррикадах ты был? Что ты врешь? Ты же дома сидел!» Скорее бы улетал Любимов и забыл бы это мое «обязательно»…»

Сегодня мы уже можем дать трезвую оценку событиям того августа, поскольку времени прошло достаточно. Поэтому приведу слова известного в прошлом киноведа Даля Орлова, который заявил следующее:

«Пока историки неторопливо размышляют, мы, печальные современники самих себя, вправе задаться простодушными вопросами. И можно, например, спросить: а вот те бабушки, что приносили баррикадникам домашние пирожки и воду, чтобы те держались, стали бы они это делать, зная, какие пенсии дарует им новое государство? А молодые бизнесмены, тогда почти сплошь кооператоры, громоздили бы ржавые трубы на проезжую часть в ожидании танков, если бы могли предположить, как встанет на дыбы против их частных инициатив государственная бюрократия со всеми ее справками, взятками да крышами? А как повели бы себя там инженеры и научные работники, которым бы намекнули, что их заводы и институты скоро исчезнут с лица земли, стали бы они колотиться? А те трое юношей, что воплотились в скульптуры на Ваганьковском кладбище, легли бы под броню ради ошеломившей нацию гайдаровской финансовой реформы, когда молодые только крякнули и ничего не поняли, но на всякий случай перестали рожать, а старые поняли, что жизнь надо начинать сначала, но никаких сил на это уже нет. Именно тогда вокруг помоек появились согбенные фигуры, на вокзалах – беспризорники, а в подъездах – дурно пахнущие бомжи.

Заодно можно, кстати, вспомнить, что, получив благодаря тем трем дням свое, власть поспешила обезопасить себя от подобных эксцессов в будущем: Белый дом окружили таким чугунным забором, что теперь ни пешком не подойдешь, ни на танке не подъедешь. И Манежную площадь, собиравшую миллионные митинги у стен Кремля, сначала огородили щитами, а когда открыли, то площади не оказалось – только стеклянные волдыри да цементные животные Зураба Церетели.

Те пожилые ребята, рассевшиеся рядком перед телевизором во главе с Янаевым, объявившим себя отцом нации, но забывшим, что его пальцы предательски выделывают жалкое тремоло, совершили непоправимую для себя ошибку. Народ посмотрел и понял: это не жильцы. ГКЧП на том кончился. Но народ не понял другого: те, за кого драли глотку, бегая с митинга на митинг, в честь кого несли распластанный российский триколор размером с половину Тверской, тоже оказались отнюдь не гигантами исторических свершений. Беспощадная кадровая селекция, проводившаяся в стране в течение семидесяти лет, последовательно вырубавшая достойных, нравственных, способных, а если и не вырубавшая, то категорически не дававшая им хода во власть, сделала свое пагубное дело. Для появления своих Рузвельтов и де Голлей уже давно не было почвы.