Михаил Филин - Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина

Гончаров покинул Иркутск в первых числах января 1855 года. Княгиня Волконская тепло распрощалась с ним, пожелала писателю счастливой дороги и новых прекрасных произведений.

Она и в мыслях не допускала, что спустя несколько месяцев тоже отправится в Россию.

18 февраля 1855 года, в разгар тяжелой Восточной войны, скончался император Николай I Павлович. На престол вступил его сын, император Александр II Николаевич. В империи был объявлен траур — и наступила новая эпоха…

Волконский, узнав о кончине монарха, сурово его покаравшего, вновь удивил окружающих: он три дня «плакал, как ребенок». Однако Сергей Григорьевич сокрушался тогда, по всей видимости, вполне искренно: как вспоминала его жена, он «никогда не питал чувства злопамятства к Императору Николаю, напротив того, он отдавал должное его хорошим качествам, стойкости его характера и хладнокровию, выказанному им во многих случаях жизни; он прибавлял, что и во всяком другом государстве его постигло бы строгое наказание»[959].

В дальнейшем события развивались весьма стремительно. Сын Марии Николаевны описал их так: «…Жизнь в Иркутске шла обычным путем, но здоровье княгини Волконской, с трудом переносившей уже сибирский климат, постепенно ослабевало. Это обстоятельство вынудило Е. С. Молчанову, находившуюся вновь в Петербурге, обратиться с письмом к Государыне Императрице, в котором она просила предстательства Ее для разрешения матери прибыть в Москву для совещания с врачами, с тем, чтобы она могла потом возвратиться к мужу в Сибирь»[960].

По словам князя С. М. Волконского, «сама Елена Сергеевна в это время продолжала вести жизнь сестры милосердия, проводя дни у изголовья больного (Молчанова. — М. Ф.). Много тяжелого перенесла она за это время. Она приехала в Москву в год холеры, город был пуст, из родственников никого, все повыехали. Мельком помню ее рассказы о жарком, пыльном лете, о ее скитаниях по канцеляриям, об ужасном одиночестве с несчастным мужем, которого она в колясочке катала по пыльным знойным улицам. К довершению несчастия, Молчанов, несмотря на болезненное свое состояние, был присужден к предварительному заключению. В страшном горе молодая, неопытная женщина кидалась направо и налево, чтобы высвободить несчастного из тюрьмы»[961].

Высвобождала она и свою милую матушку. Прошение Нелли было составлено 12 июня, переписано набело и тотчас передано графу А. Ф. Орлову. А тот подготовил всеподданнейший доклад, где фигурировали следующие строки: «Подобных случаев приезда жен государственных преступников не было, и они, на основании существующих постановлений, не могут возвращаться оттуда, доколе находятся там мужья их; впрочем, разрешение сего совершенно зависит от Вашего Императорского Величества»[962].

Молодой царь благосклонно отнесся к умело составленной сановником бумаге и дозволил княгине Волконской покинуть Сибирь для лечения. 24 июня 1855 года граф А. Ф. Орлов сообщил об этой высочайшей милости министру внутренних дел. Тогда же была отправлена соответствующая депеша и на имя генерал-губернатора H. Н. Муравьева.

Поселенные в Западной Сибири декабристы раньше других проведали о невероятном факте. И. И. Пущин писал брату Николаю из Ялуторовска: «Недавно узнал, что Нелинька выхлопотала позволение М<арии> Н<иколаевне> ехать в Москву. Значит, она будет здесь…»[963]

А в Иркутск депеша поступила в конце июля — и мигом стала предметом всеобщего обсуждения. С первой же почтой С. П. Трубецкой сообщал Г. С. Батенькову, который жительствовал в Томске: «Вслед за письмом вашим Сергей Григорьевич получил радостную весть: дочь его испросила дозволения для матери ехать в Москву. Конечно, вы не ожидали видеть Марью Николаевну так скоро у себя, и знакомство будет приятнее при таких обстоятельствах. Сергей Григорьевич радуется, хотя и остается теперь в совершенном одиночестве; но он знает, что жена его будет спокойнее, когда соединится с дочерью и вручит ей опять сына»[964][965].

Ошеломленная княгиня Волконская не сразу постигла смысл случившегося. Когда-то она, мечтая о возвращении, уверяла себя, что день ее освобождения будет праздничным, даже помпезным, причем непременно музыкальным, — а наяву все произошло на удивление буднично, скучно: прибыл очередной фельдъегерь из России, отряхнул дорожную пыль с мундира и — и окончились ее «нравственные страдания, разлука с родными, с родиной»[966]. Никакого душевного ликования Мария Николаевна поначалу не ощутила: этого невзрачного фельдъегеря с заветным пакетом она ждала слишком долго, зимою и летом, и давно уже устала, перестала ждать…

Однако вскоре на смену холодной опустошенности пришло волнение, радостно зашлось сердце: ведь теперь Волконская получила возможность свидеться с дочерью, которая совсем измаялась в столице с больным мужем. И не только свидеться — но и вернуть тоскующей Нельге ее ребенка, целого и невредимого. Княгиня сохранила внука.

Она стала лихорадочно, бестолково собираться в дальнюю дорогу. Отъезд был назначен на 6 августа, и с каждым днем возбуждение Марии Николаевны заметно нарастало. Весь дом ходил ходуном. Суетившегося и что-то советовавшего супруга княгиня даже не замечала. А утром 6-го числа она, вконец лишившись терпения, положила отъезжать ранее намеченного времени. С. П. Трубецкой, хотевший отправить с Волконской пространное послание Г. С. Батенькову, вынужден был ограничиться краткой запиской, где черкнул томскому приятелю: «…Марья Николаевна несколькими часами ускоряет свой отъезд, и потому я не успею побеседовать с вами…»[967]

До вечера было еще далеко. Провожали княгиню и ее внука многие жители города. Выйдя из дома, Волконская увидела в собравшейся на улице толпе открытые приветливые лица — но увидела и хорошо ей знакомые маски. Некоторые из пришедших неподдельно радовались сказочной удаче Марии Николаевны, кое-кто даже прослезился при расставании с этой удивительной женщиной.

Другие обнимались с княгиней лицемерно и побыстрее отворачивались, отходили прочь: в душе они проклинали гордую аристократку и страшно завидовали ей. Слабое утешение притворщики находили разве что в том, что отныне Волконская уже не будет раздражать их своим присутствием в Иркутске. (Пожалуй, наиболее откровенно высказалась на сей счет А. С. Ребиндер, дочь С. П. Трубецкого, которая тогда же, в августе, отписала сестре: «Мария Ник<олаевна> уехала, к большому моему удовольствию; кто бы ожидал такой развязки? Тогда, когда и думать не хотели даже о малейшем облегчении в пользу других, ей одной позволяют уехать, и, право, я не буду удивлена, если она удерет и гораздо подальше, даже на Парижскую выставку»[968].)